А. А. ХЛЕВОВ. ПРЕДВЕСТНИКИ ВИКИНГОВ

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Образ птицы в искусстве Севера

Многообразная галерея изображений животных представлена разными видами. Однако наибольший интерес и значение вызывают птицы и дикие вепри. "Кабанья тема" рассматривалась в главе об оружии и войне. Отметим здесь, что образ дикого вепря, блестяще исследованный в скандинавской и немецкой науке (199), явлен в двух основных ипостасях – как важнейший элемент шлейного декора и как главный герой, хотя и до неузнаваемости измененный стилизацией, – многообразных полуорнаментальных изображений плетенок с присутствующим в них териоморфным началом.

Образ птицы в самых разнообразных иконографических проявлениях является весьма характерной особенностью декоративно-прикладного искусства Миллениума Северной Европы. Разумеется, с течением времени и под влиянием обстоятельств этот образ претерпевал весьма существенные трансформации. В зависимости от господствовавшего стиля искусства и "канонических" догм, от материала, на котором осуществлялась фиксация, наконец, от содержания сюжета изображения, птица изменяла свои очертания, размер и, что особенно существенно и интересно для нас, свою видовую принадлежность.

При всем этом сам образ пернатого существа, безотносительно к дифференциации его конкретных черт, несомненно, оставался одним из доминирующих в череде образов живых существ (включая и человека) от германского римского времени до завершающей фазы эпохи викингов, уступая по частоте своего появления на материальных объектах, вероятно, только вепрю. Хотя конкретная статистика – при постоянно прирастающем фонде артефактов и очевидной спорности атрибуции и идентификации многих изображений – вряд ли может иметь право на существование, все же рискнем предположить, что с количеством птиц или "псевдоптиц" почетное второе место может делить только антропоморфная фигура. Все это заставляет с особенным вниманием подойти к вопросам, связанным с "птичьими проблемами". К тому же птицы искусства Севера как таковые в историографии подверглись гораздо менее детальному и зачастую чрезвычайно непрофессиональному рассмотрению.

В фонде изобразительных источников Севера первого тысячелетия, при всем изобилии и разнообразии птичьих образов, все же можно выделить четыре основных типа, отличающихся с точки зрения композиции, а также функциональной и смысловой нагрузки, в них заключенной.

1. Парные изображения птиц или же видоопределяющих частей их тел (преимущественно головы), как правило, симметрично сопровождающие другой персонаж, каковым чаще всего является антропоморфное существо. Наиболее яркие примеры – многочисленные изображения "Одина и воронов" (наконечники ножен, кресала и т. д.), птицевидные завершения рогов на шлемах воинов (Вальсъерде, Вендель, Саттон-Ху, Старая Ладога), а также композиции на штампованных пластинках из декоративного набора шлема в погребении Вендель I.

2. Охотящаяся птица, когтящая добычу (чаще всего другую птицу). Украшения клапана кошелька из погребения Саттон-Ху, рог из Галлехус.

3. Птица со сложенными (или, что терминологически более точно, слегка разведенными в стороны) крыльями и повернутой в сторону головой. Частый элемент бляшек из поясных наборов, часть декоративного убранства наверший ножен мечей. Образ, весьма распространенный на монетах датских конунгов в Британии, трансформирующийся позднее на Руси в знак Рюриковичей.

4. Птица, украшающая гребень шлема воина. Важно отметить, что чаще встречается даже не само украшение на шлеме, – это достаточно четко фиксируется, пожалуй, только на гребне из Вендель XIV, – а соответствующее изображение на пластинках фриза шлема, где птица является частью декора защитного вооружения процессий пеших воинов. Это, по сути, "образ образа", вторичная фиксация профильного изображения птицы, уже играющей декоративную роль "внутри" самой вещи.

Количественно эти группы существенно различаются между собой. Так, например, если первая и третья весьма многочисленны, то вторая, напротив, представлена единичными экземплярами.

Птиц в мифологии Севера в общем-то довольно много. По крайней мере, на фоне остальных животных они занимают вполне достойное место. Хрестоматийны и очевидны Хугин и Мунин – вороны Одина, его вестники, информаторы и неизменные спутники. "Два ворона сидят у него на плечах и шепчут на ухо обо всем, что видят или слышат… Он шлет их на рассвете летать над всем миром, а к завтраку они возвращаются. От них-то и узнает он все, что творится на свете. Поэтому его называют Богом Воронов" (64; 59).

Столь же очевидно присутствие птиц в мире магии древних германцев – Тацит фиксирует развитую систему гадания по их полету и голосам (116; 10).

Погребения вендельской знати демонстрируют нам картину, свидетельствующую о важном месте, отводимом птице в ритуале, сопровождавшем переход человека в иной мир. Достаточно часто в них встречаются останки птиц, как диких, так и домашних (Вендель I , Вендель XII и др.) (183; 32-35, 43). Погребение же Вендель III ставит своеобразный рекорд – здесь одновременно присутствуют гусь, утка, сова, журавль и останки еще одной "неизвестной птицы" (183; 37). Причины присутствия в этом захоронении столь различных и отчасти неожиданных птиц оставляют чрезвычайно обширное место для фантазий, рассуждений и построений, ни одно из которых, однако, на сегодняшний день не поддается проверке. Впрочем, количество жертвенных животных вообще, в том числе и птиц в частности, существенно сокращается в последующую эпоху викингов (47; 169) (50; 45). Разумеется, рассматривать это явление следует в контексте общего кризиса представлений о "должном" сопровождении усопшего в его путешествии в мир иной.

Нарративным подтверждением подобной ритуальной практики служит описываемый Ибн Фадданом процесс принесения в жертву курицы и петуха при погребении купца на Волжском пути (125; 71). Показательно, что здесь подчеркнута конкретная видовая принадлежность птицы. Петухи присутствуют и в мифологической системе Эдды, занимая в ней весьма существенное место – подавая своим пением один из сигналов к грядущей Гибели Богов:

Сидел на холме,

на арфе играл

пастух великанши,

Эггер веселый;

над ним распевал

на деревьях лесных

кочет багряный

по имени Фьялар.

Запел над асами

Гуллинкамби,

он будит героев

Отца Дружин;

другой под землей

первому вторит

петух черно-красный

у Хель чертога.

(Прорицание Вельвы, 41-42)

Весьма заметное место занимает в мифологических сюжетах хищная птица. Один, крадущий мед поэзии, и Суттунг, пытающийся его догнать, – оба они принимают облик орлов (64; 105). В орла превращается великан Тьяцци, сперва уносящий с собой Локи, а затем, после его очередного предательства, крадущий из окрестностей Асгарда Идунн (64; 98-99). Сам Локи, исправляя содеянное, облачается в принадлежащее Фрейе соколиное оперенье (64; 98-99).

В эсхатологической части мифа вновь присутствует орел – как в эпизодах, связанных с последней битвой богов и хтонических чудовищ:

клекочет орел,

павших терзает.

(Прорицание Вельвы, 50)

так и в картинах возрождающегося после Рагнарекк мира:

падают воды,

орел пролетает,

рыбу из волн

хочет он выловить.

(Прорицание Вельвы, 59)

Причем, отметим, функция его здесь типична для обыденного поведения некоторых пернатых хищников: рыболовство является привычным способом пропитания для орлана-белохвоста, коршуна (охотно ныряющего за снулой рыбой) и скопы, для которой рыба вообще основной вид пищи (117; 18-22, 28-29). В этом контексте чрезвычайно интересна тема, практически не затронутая в историографии, – не слишком многочисленная, но совершенно однозначно выделяемая группа разновременных изображений птицы, когтящей рыбу. Хрестоматийный вариант сюжета с крупным хищным представителем пернатых, держащим в когтях относительно небольшую птицу, практически без сомнений идентифицируемую как утка, представлен на клапане кошелька из Саттон-Ху. Фонд же упомянутых изображений достаточно многочислен. Среди них стоит выделить прежде всего сюжет на поверхности знаменитого рога из Галлехус (Дания), несущем на себе, в частности, одну из самых ранних рунических надписей. Изображенная здесь птица с поднятыми крыльями держит в когтях достаточно крупную (сопоставимую по размерам с самой птицей) рыбу. Рог этот традиционно датируется временем около середины III в. н. э.

Кроме него необходимо отметить парные (как чаще всего и бывало), бронзовые накладки, происходящие из Маршлепо (деп. Сомма, ок. 520 г.) и хранящиеся в Берлине. Присутствующая здесь хищна" птица опять же сопоставима в размерах со своей добычей – рыбой. Стоит отметить, что стиль исполнения практически тождествен господствующему стилю аналогичного свойства вендельских украшений из Скандинавии и Британии.

Наконец, в числе упомянутых неизменно должны оказаться элементы шлемов, содержащие совершенно тождественные с сюжетной точки зрения изображения. Относимые по преимуществу к VI-VII вв., эти шлемы, типологически практически неотличимые, распространены чрезвычайно широко – от Норвегии до Северной Африки и от Британских островов до Византии. Примечательно, что несколько раз повторяющийся сюжет с птицей, когтящей рыбу, встречается на различных участках этого пространства. В качестве наиболее примечательных примеров приведем шлемы из Крефельд Гелип (Германия) и Монтепагано (Италия).

Истолкование этого сюжета может быть, естественно, вариативно. Особый оттенок придает тот факт, что во многих случаях, например, на шлеме из Монтепагано или роге из Галлехус, интересующая нас сцена вплетена в контекст, соседствуя с изображениями других птиц, животных, растений и человека. Вполне возможно, что это некий жанровый сюжет, изображение конкретного события из жизни владельца оружия или рога либо иллюстрация неизвестного нам мифологического сюжета.

Однако устойчивая повторяемость этого сочетания живых существ, высокая степень опознаваемости сцены в ряду прочих заставляют отнестись к ее истолкованию с определенной долей обоснованной предвзятости. Видовая принадлежность птицы, как и в случае с другими изображениями вендельского времени, может быть оспорена. Особенности анатомического строения, усматриваемые в этом и других типах изображений птиц в северном искусстве, особенности, связанные прежде всего с достаточно массивным загнутым клювом, заставляют идентифицировать данную птицу как достаточно крупного представителя хищных сухопутных птиц (по классификации орнитологов) – орел, коршун и т. д.

Однако более весомым основанием для подобного утверждения служит вышеприведенный фрагмент эддического стиха, посвященный миру, который возникает на новой, возродившейся земле после Гибели Богов.

Разумеется, сопровождающие этот сюжет сцены охоты и фигура человека с явно христианским крестом в руках (шлем из Монтепагано) или недоступные адекватному истолкованию сцены с людьми, животными и растениями (как на роге из Gallehus) могут быть поводом к совершенно другим выводам. Однако ни христианские мотивы, ни тем более практически универсальные охотничьи сюжеты не исключают параллельного бытования языческих сцен и символики – история раннего Средневековья пестрит подобными примерами.

Без сомнения, утверждение о том, что вышеупомянутые артефакты априорно должны быть расценены нами как своего рода иллюстрации к эддическому мифу, достаточно категорично. Однако сбрасывать со счетов такую версию было бы столь же безосновательно. Тем более что в нашем распоряжении нет пока более убедительного примера истолкования данного изобразительного сюжета. Появление же эсхатологического по сути своей сюжета на такой категории объектов, как шлемы, сопровождавшие своих хозяев в критические, пограничные моменты их жизни – в бою, выглядит вполне оправданным.

Мир птиц в скальдической поэзии представлен прежде всего морскими и водоплавающими видами, которые часто являются элементом в составе кеннингов (64; 122, 157), в том числе и лебедями (64; 123).

Что касается саг, то эпизодически появляющиеся в них по ходу повествования птицы не могут служить для нас сколько-нибудь приемлемым ориентиром, так как не обнаруживают системы. Они не связаны с мифом напрямую, полностью подчинены реалистической манере повествования, а в силу этого не могли послужить источником сюжетов для интересующих нас изображений. Отметим лишь, что и здесь птицам зачастую присущ ореол вестничества.

Некоторое исключение в жанровом плане представляет "Сага об Инглингах" – наиболее "мифологическое" из произведений цикла королевских саг. Так, вещий воробей конунга Дага Дюггвасона, выполнявший, по сути, функции воронов Одина, был убит в Рейдготаланде (88; 18). Подтверждая свою вестническую функцию птицы из мифа, он вместе с тем является "переходной ступенью" от мифа к реальной жизни – как и сами конунги "Инглингаталя". Налицо явное снижение статуса птицы в видовом смысле (ворон > воробей) и смысле функциональном (воробья убивает камнем хозяин разоряемого поля, что не слишком вязалось бы с образами Хугина и Мунина).

Один из наиболее интересных и лаконичных и вместе с тем загадочных образов в декоративно-прикладном искусстве эпохи Вендель – тяжеловооруженный копейщик, едущий верхом в сопровождении летящих птиц. Он является составной частью декора шлема из погребения Вендель I. Неоднократно повторенный на пластинках, покрывающих фриз шлема, мотив обнаруживает себя в двух иконографических типах. В одном случае всадник несет на шлеме изображение птицы, под копытами коня извивается змея, копье свободно опущено (походное положение при движении "на марше"?). Во втором случае копье сжато в воздетой к плечу руке всадника, вместо змеи появляется фигура "оруженосца", на шлеме появляется изображение вепря, а птицы приобретают совершенно иные очертания и меняется их местоположение. Плохая сохранность двух имеющихся пластинок со вторым типом изображения (207; V; 2) позволяет оспорить реконструкцию с тремя птицами (166; 58, 47, b), однако наличие двух не вызывает сомнений.

Интерпретация весьма многочисленных образов всадников с помогающими им антропоморфными фигурами основывается большинством авторов на анализе мотива божественной помощи в бою (171; 30-31, 42-44, etc.). Что касается "птичьей проблемы", то Арне решал ее в пользу воронов Одина, сопровождающих своего хозяина, едущего верхом (207; 13). В блестящей работе Г. Ф. Корзухиной этот вывод подвергнут сомнению и отвергнут: всадник молод, конь под ним четвероног (следовательно, не Слейпнир), орнаментальный фриз с многократным повторением всадника не соответствует высокому положению Одина в иерархии (42; 137-138). Взамен этого предлагается толкование, при котором в череде всадников, сопровождаемых птицами, видятся просто некие воины, отправляющиеся "на какое-то опасное и трудное дело" – по аналогии с эпизодом из "Саги о Ньяле", где Хагни Гуннарсона и Скарпхедина, едущих мстить за смерть Гуннара, сопровождают два ворона, всю дорогу летящих за ними (91; 574).

Интерпретация представляется очень убедительной и адекватной. Однако заметим, что принадлежность птиц Одину (и "вороньему племени" вообще) Г.Ф.Корзухиной ни в коей мере не ставится под сомнение. Не отвергая предложенного решения, присмотримся к изображению. Очевидна разница во внешнем виде птиц не только на разных пластинках, но и в пределах одной и той же пластинки. Разнятся формы клюва, проработка оперения, положение крыльев. Причем разница невольно наводит на мысль о том, что изображались вообще разные виды птиц.

Возможность сопровождения всадника, которому предстоит вступить в битву, птицами, традиционно рассматривавшимися в качестве пожирателей трупов или терзающих добычу существ, очевидна. Люди той эпохи (как, впрочем, и любой иной) частенько предоставляли им такую "роскошь" – об этом свидетельствует в том числе несколько горделивый идиоматический оборот "кормить воронов (орлов)", весьма характерный для скальдической поэзии. В этом контексте, думается, нет настоятельной нужды видеть в летящих вслед за всадником птицах (вороны ли это вообще?) именно Хугина и Мунина, тем более что появление их здесь носит – с точки зрения вестнической функции – несколько необязательный характер. В самом деле, если замысел воина, едущего на битву, ясен, то его следует немедленно донести до Одина, чтобы тот отреагировал и "принял меры" в предстоящем бою; тогда птиц здесь быть уже не должно. Вторичное же их появление уместно в ходе или на завершающей стадии битвы – для того, чтобы донести до хозяина информацию об ее итогах.

В контексте вышесказанного уместно напомнить о предлагавшейся интерпретации образа данного всадника как Сигурда (Зигфрида) (154; 16-19, 40-45). Не отвергая предположения Корзухиной, все же хочется высказаться в пользу этой последней версии. Несмотря на то, что образы, несомненно навеянные вендельскими всадниками, продолжают интерпретироваться в современном сознании в контексте мифологемы Одина, разъезжающий с целью совершения подвигов Сигурд (88) представляется весьма вероятным претендентом на роль прототипа этого изображения.

Симптоматичен сам факт смешения понятий "ворон" и "хищная птица". С точки зрения орнитологии, лишь наиболее крупные виды из 130, входящих в семейство Corvidae (вороновых или врановых), являются "наполовину хищными" (138; 3), причем хищность эта не простирается далее мелкой добычи на уровне грызунов и небольших птичек или их птенцов. Образу ворона (Corvus corax – настоящий ворон, Corvus corone – черная ворона и др.) присуща, на фоне всеядности, приверженность к питанию падалью. Это вполне согласуется с образом пожирателя трупов из эпоса и мифа.

Но наиболее важным является соотнесение особенностей иконографического воплощения образа птицы с данными естественно-научного анализа. Не вызывает сомнения принципиальная разница как в форме клюва, так и в очертаниях силуэта летящей птицы. Заметим, что в многочисленных изображениях птиц в северной традиции ощутимо наличие четкого и недвусмысленного канона, выраженного, в первую очередь, в особенностях передачи клюва, лап, крыльев, а также в общей подчиненности линий тела птицы некой воображаемой дугообразной кривой: подобный прием, несомненно, восходит к германским канонам, присущим стилю I, II и III (199; 206-290) (166; 3-7). Причем распространен этот канон по всему ареалу – от Британских островов до Балтики. Сравнение внешности реальных птиц и их "декоративно-прикладных собратьев" со всей очевидностью свидетельствует в пользу весьма категоричного мнения Б. Амброзиани, видящего в птицах с вендельских щитов орлов (148; 26-27). Убедительными подтверждениями этого являются форма клюва, которая – даже при удерживаемой во внимании каноничности изображения – не вяжется с таковой у ворона; "ласточкин хвост", противоречащий клинообразной, закругленной или ступенчатой форме хвоста у вороновых птиц; наконец, сжимаемая когтями хищника утка на клапане кошелька из Сатон-Ху вопиет о серьезности своего противника – трудно представить пусть и самого крупного ворона, так непринужденно расправляющегося со столь большой добычей.

Второй момент, весьма любопытный в данном контексте, – это интерпретация чрезвычайно популярного и, судя по всему, этноопределяющего для германцев сюжета одиночной птицы с наполовину распростертыми крыльями и повернутой в сторону головой, к которой восходит, по всей вероятности, знак Рюриковичей. Опознать в ней ворона, как это делается в статье В. И. Кулакова (46; 54-56), не представляется возможным все по той же причине несоответствия изображенных видовых признаков (хищного загнутого клюва и согнутых под прямым углом крыльев с заостренными концами) виду и манере держаться реального ворона. Представляется более вероятным длительное вызревание этого образа в недрах германского мира из образа пикирующего на добычу представителя семейства дневных хищных птиц, предпочтительно сокола, к чему подталкивает заостренная форма концов крыльев и общая "тактика" подобной атаки. Другим источником этого образа, несомненно, допустимо признать орла Юпитера, сидящего на шаре (46; 57). Германцы в процессе методичного многовекового разрушения Римской империи имели массу едва ли не повседневных возможностей лицезреть подобные изображения. Однако нет никакой нужды привязывать к этому контексту совершенно непричастных, как представляется, воронов Одина.

Весьма важным и априорно, казалось бы, решенным является вопрос о рогатом антропоморфном существе, завершения рогов коего в большинстве случаев несут птичьи головы. Похоже, ни у кого не вызывает сомнения, что этим существом является Один, а птицы на его рогах – вещие вороны. В том, что это именно Один, сомневаться не приходится. Более всего в этом убеждают те случаи, когда подобный персонаж изображается помогающим всаднику – находясь за спиной последнего, он поддерживает и направляет его копье. Столь явное вмешательство в судьбу поединка допустимо только для бога, отвечающего за воинскую удачу в бою, каковым Один и является. Птицы же – в силу приведенных выше морфологических особенностей, а именно, формы хищного клюва – не могут (по крайней мере однозначно и безапелляционно) идентифицироваться как вороны, тяготея по своим внешним признакам скорее к орлам или иным видам крупных хищных птиц. Учитывая же, что орел в той же самой степени, что и ворон, может претендовать на роль "птицы Одина" (148; 26), представляется наиболее разумным, ни в коей мере не покушаясь на персону самого "рогоносца", отказаться от однозначной и априорной интерпретации птиц как воронов в пользу орлов либо же, по крайней мере, ограничиться термином "птица" без видовой расшифровки.

Таким образом, рассмотрение темы птицы в искусстве Скандинавии приводит к достаточно убедительным и далеко идущим выводам. Общегерманский символ, просуществовав в эпоху Великого переселения народов в относительно устойчивом иконографическом воплощении, в середине тысячелетия испытал отчетливое тяготение к распаду. Итогом его явилось вызревание определенных обособляющих черт, окончательно разведших изначально недифференцированный образ "хищной птицы" на несколько самостоятельно развивающихся образов. Результат, проявленный в искусстве, обнаружил визуальное закрепление в вендельскую эпоху окончательного формирования образа Одина, дополненного образами вещих воронов.



Hosted by uCoz