|
Т. Н. ДЖАКСОН. AUSTR í GÖRÐUM Глава 8. "Palteskja ok þat ríki allt, er þar liggr til" Источников, говорящих о Полоцке, – восемь. Это – географическое сочинение последней четверти XII в. с условным названием "Описание земли I"; "Деяния датчан" Саксона Грамматика (рубеж XII-XIII вв.); "Сага о Тидреке Бернском" (ок. 1250 г.); "Сага о крещении" (втор. пол. XIII в.); "Прядь об Эймунде" (конец XIII в.); географические сочинения "Какие земли лежат в мире" (конец XIII – начало XIV в.) и "Описание земли III" (втор. пол. XIV в.); "Сага об Одде Стреле" (восходит к концу XIII в.; Полоцк назван только в группе поздних – ХV в. – рукописей саги) (1). Как можно видеть из этого перечисления, источники, упоминающие Полоцк, весьма разнохарактерны (три географических трактата, латиноязычная хроника, епископская сага, поздняя королевская сага, две саги о древних временах) и разновременны (от последней четверти XII в. до ХV в.). Топоним имеет во всех перечисленных источниках форму Раl(l)teskja, и лишь "Сага об Одде Стреле" дает композит, образованный присоединением географического термина borg, "город, крепость": Pallteskiuborg. Г. Шрамм совершенно справедливо отмечает, что это – "вторичное образование, поскольку город расположен не на [реке] Паллтескья, а на [реке] Полота" [Schramm 1982, 283]. И. Миккола высказал мысль, что скандинавское Pallteskja отражает древнерусскую форму Полтескъ, которая встречается в Ипатьевской и Псковской летописях, полагая, что в скандинавской огласовке отразилось звуковое сочетание олт, так как Полотескъ дал бы форму Palatskja [Mikkola 1907, 281]. Его поддержал В.А. Брим [Брим 1931, 218]. Возражение выдвинул Г. Шрамм, посчитавший невозможным переход древнерусского о в скандинавское а. По его мнению, название Полоцка перешло в скандинавский язык и закрепилось в нем в середине IX в. – до становления восточнославянского полногласия ал > оло, датируемого им серединой IX в. [Schramm 1982, 283-284]. Лингвистические материалы Г. Шрамм подтверждает летописной легендой о призвании и о последующей раздаче Рюриком городов своим мужам ("и прия власть Рюрикъ, и раздая мужемъ своимъ грады, овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Белоозеро. И по темъ городомъ суть находници варязи...") [ПВЛ, 13]. Однако согласиться со столь ранней датировкой по целому ряду причин трудно. Во-первых, по наблюдениям лингвистов, древнерусское о было кратким и нелабиализованным, а потому совпадало с а кратким многих других языков раннего средневековья, и в частности скандинавских [Колесов 1980, 25-6] (2), чем оправдан переход: Полтескъ > Pallteskja. Во-вторых, процесс становления восточнославянского полногласия, по свидетельству историков языка, протекал вплоть до XIII в. [Колесов 1980, 69-75], а это означает, что формы типа Полтескъ могли существовать, наряду с формами типа Полотескъ, до XIII в., и это особенно характерно для устойчивой лексики, каковой являются топонимы. Косвенным аргументом против предложенной Г. Шраммом датировки может также выступать отсутствие топонима Pallteskja в скальдических стихах, рунических надписях и ранних королевских сагах, этногеографическая номенклатура которых сформировалась в конце VIII – начале Х в. (3) Кроме того, не дают оснований для утверждения о знакомстве скандинавов с Полоцком в первой половине IX в. и археологические материалы – скандинавские находки в Полоцке датируются самое раннее Х веком [Штыхов 1973, 112-113; Мельникова, Седова, Штыхов 1983, 187-188]. О скандинавах в Полоцке и о статусе Полоцкой земли Появление скандинавов в Полоцке многие исследователи связывают с именем Рогволода. Л.В. Алексеев, например, говорит о "захвате Полоцка варяжским князем" и относит это событие "к 60-70-м годам X в., или даже к его середине" на том основании, что "в договоре Игоря с греками 945 г. при перечислении тех же городов, что и в договоре 907 г., Полоцк уже не назван" [Алексеев 1966, 238]. Весьма авторитетным в этой связи представляется утверждение Е. А. Рыдзевской, что имя Рогволода, "прочно вошедшее в традицию в роду полоцких князей, а также имя его дочери (Рогнеды. – Т. Д.) правдоподобно объясняются как скандинавские и обладают характерной аллитерацией" [Рыдзевская 1978б, 213]. Исследовательница не отказывается даже от признания существования некоего реального Рогволода, хотя и подчеркивает, что "он как лицо историческое остается довольно неясным и неопределенным" [Там же]. Вместе с тем, принимая во внимание сомнение ряда русских историков (П. В. Голубовского, Н. И. Костомарова, М. В. Довнар-Запольского) в варяжском происхождении полоцких князей, Е. А. Рыдзевская не отрицает возможности и того, что "предание о Рогволоде как о норманне родом" может быть лишь династическим, "в духе, например, тех уже совершенно фантастических генеалогий, какие известны в русской историографии московского периода" [Там же]. Если, однако, принять ту точку зрения, что предание, включенное в летопись под 1128 г., о том, как "Роговоложи внуци" вели борьбу "противу Ярославлим внуком" (а именно в нем говорится, что "Роговолод перешел из заморья") [ПСРЛ. М., 1962. I, 299], восходит к исторической песни, сложившейся в Полоцкой земле в конце XI – начале XII в. [Заяц 1987, 8-30], то можно, пожалуй, не сомневаться в его историчности. В том же рассказе летописи под 1128 г. впервые появляется термин "Полотьская земля". Вместе с тем анализ различных летописных известий позволяет исследователям датировать время окончательного оформления политических границ Полоцкой земли первой половиной XI в. [Алексеев 1975, 220] Предпринимая попытку выявить "статус Полоцка в составе Древнерусского государства", А. Б. Головко исходит из того, что после смерти Изяслава Владимировича в Полоцк не был послан кто-либо из сыновей Владимира, но был возведен на местный трон сын Изяслава Брячислав, и делает вывод, что в конце Х – начале XI в. в Полоцке была восстановлена местная княжеская династия [Головко 1982, 29]. Противостояние Полоцка Киеву и Новгороду в начале XI в. находит отражение в "Пряди об Эймунде" – поздней королевской саге (конец XIII в.), описывающей события, происходившие на Руси в 1015-1021 гг. Узнавшие о смерти конунга Вальдимара (князя Владимира Святославича) варяги под предводительством Эймунда Хрингссона, отправляются на Русь. Эймунд сообщает своим мужам, что на Руси правят три брата: И зовется Бурицлав (Святополк. – Т. Д.) тот, который получил большую долю отцовского наследия, и он – старший из них. Другого зовут Ярицлейв (Ярослав. – Т. Д.), а третьего – Вартилав (Брячислав Изяславич. – Т. Д.). Бурицлав держит Кэнугард, а это – лучшее княжество во всем Гардарики, Ярицлейв держит Хольмгард, а третий – Палтескью и всю область, что сюда принадлежит [Flat., II, 201]. Автор саги явно непоследователен в употреблении топонимов: он использует названия городов (Киева, Новгорода, Полоцка), а не земель (4), но при этом Кэнугард он называет ríki "государство (в русском контексте – княжество)", о Хольмгарде ничего не говорит, Палтескья у него явно город, на что указывает стереотипное выражение "и вся область, что сюда принадлежит", сопровождающее этот топоним. Что здесь важно для нас – это трехчастное деление Руси в начале XI в., выделение Полоцкой земли как единицы в рамках этого деления. Она уступает и Новгородской и Киевской землям в значимости: это видно из раздела земель, проводимого в финальной части саги Ингигерд, женой Ярицлейва. Если, отправляясь на Русь, скандинавы называют "лучшим княжеством во всем Гардарики" Киевскую землю, то при разделе земель возникает в устах Ингигерд иная формулировка: Она сказала Ярицлейву конунгу, что он будет держать лучшую часть Гардарики – это Хольмгард, а Вартилав – Кэнугард, другое лучшее княжество с данями и поборами... А Палтескью и область, которая сюда принадлежит, получит Эймунд конунг, и будет над нею конунгом, и получит все земские поборы целиком, которые сюда принадлежат, "потому что мы не хотим, чтобы он ушел из Гардарики". Если Эймунд конунг оставит после себя наследников, то будут они после него в том княжестве. Если же он не оставит после себя сына, то оно вернется к тем братьям [Flat., II, 217]. Исследователи считают явно фантастическим сообщение "Пряди об Эймунде" об утверждении в Полоцке Эймунда, а затем и его побратима Рагнара, поскольку по летописям известно, что Брячислав был полоцким князем до своей смерти в 1044 г., а после него полоцкий стол занимал его сын Всеслав [Лященко 1926, 1083; Штыхов 1982, 52]. "Не отмеченное нашими летописями коренное перераспределение русских земель, явилось результатом передачи составителем саги Полоцка Эймунду; за потерю Полоцка он вынужден был вознаградить Брячислава Киевом," – так остроумно и выразительно прокомментировал условия этого договора А. И. Лященко [Лященко 1926, 1085]. Существенны здесь, однако, не домыслы автора саги о перераспределении русских земель, а статус Полоцкой земли как он находит отражение в саге. Совершенно очевидно, что это – не картина времени записи саги: в конце XII в. Полоцк находится в зависимости от литовских феодалов, да и на протяжении XIII в. об особой его самостоятельности говорить не приходится: во второй четверти XIII в. Полоцк становится подчиненным Смоленску, уже с XII в. прослеживается раздробление Полоцкой земли на отдельные княжества (волости) [Алексеев 1966, 239]. Наконец, в события 1015-1021 гг. были, действительно (в первую очередь, по данным летописи), вовлечены князья киевский, новгородский и полоцкий. Таким образом, вероятнее всего, в "Пряди об Эймунде", записанной в конце XIII в., нашли отражение реальные впечатления участников похода Эймунда первой четверти XI в. Летописные известия о Брячиславе Изяславиче (ум. в 1044 г.) и о его сыне Всеславе, князе полоцком с 1044 по 1101 г., и о территориальных претензиях этих князей создают впечатление, что уже в начале XI в. Полоцкое княжество выступает как вполне самостоятельное политическое образование. Изначальная выделенность Полоцкой земли определяется ее географическим положением. Еще С. М. Соловьев подчеркнул, что "особые речные системы определяли вначале особые системы областей, княжеств". Именно тем, что "на пути от Ловати к Днепру должно было встретить Западную Двину", объясняет он тот факт, что "область полоцких кривичей вошла в связь с новгородцами и князьями их прежде области кривичей смоленских" [Соловьев 1988, 59, 62]. Естественно-географические условия определили значимость этой области: "задача объединения Ладожско-Новгородской и Киевской земли, а также проложение трассы нового пути – из варяг в греки – предполагала государственное утверждение на волоковом участке, то есть подчинение Киеву всей области 'серединной Руси'" [Булкин 1987, 35] (5). Борьба Полоцка против Киева и Новгорода традиционно рассматривалась в литературе как борьба династическая, связанная с непричастностью полоцкой династии к управлению государственными делами, известным политическим "сепаратизмом" Полоцка. Однако ряд исследователей обратил внимание на то, что в 1021 г. Брячислав Полоцкий добился соглашения с Ярославом Мудрым о разделе власти – "боуди же съ мною единъ" [ПСРЛ. Пг., 1915. IV: I, 111], а также что в 1021-1026 гг. в Киеве не было великого князя (Ярослав сидел в Новгороде, Брячислав – в Полоцке), и сделал вывод о том, что эти князья были дуумвирами-соправителями [Ставиский 1987, 57-58; Тарасов 1989]. Соответственно, и некоторую выделенность Полоцка в это время можно считать связанной не с династическими распрями, а с политико-экономическими причинами. С.В. Тарасов выделяет такие как единство территории, единство населения, единство политической системы, единство идеологии и мировоззрения [Тарасов 1989]. Несомненным следствием политической значимости Полоцкой земли является возведение в Полоцке в 50-х гг. XI в. третьего на Руси (после Киева и Новгорода) Софийского собора (6). Исследователь Софии Полоцкой Вал. А. Булкин заключает, что сходство названий трех русских храмов и Софии Константинопольской "заключало в себе и подражание почитаемому образцу и самоутверждение с оттенком соперничества. Внутриполитический аспект 'софийской программы' выражал идею единства и согласия самых крупных региональных сил государства под эгидой христианства" [Булкин, 1986, 27]. Итак, в "Пряди об Эймунде" Полоцкая земля выступает как одна из трех основных земель Древней Руси. В трех географических сочинениях картина совершенно иная. Речь здесь идет лишь о городах, но городах крупнейших, являвшихся в определенное время столицами княжеств. Характер информации не зависит, как кажется, от времени записи трактата. Со всей очевидностью проступают следы более ранних сведений. Детальный анализ исландских географических сочинений позволяет Е. А. Мельниковой заключить, что "это картина Восточной Европы Х – начала XII в. до татаро-монгольского нашествия, до образования Литовского государства, до завоевания Орденом прибалтийских земель" [Мельникова 1976, 156]. Как было показано в Главе 5, время создания списка древнерусских городов в географическом сочинении "Какие земли лежат в мире", входящем в компиляцию "Книга Хаука", записанную в 1323-1329 гг., тоже вряд ли выходит за указанные пределы. "Описание земли I" (последней четверти XII в.) называет четыре города – Киев, Новгород, Полоцк, Смоленск: Европой называется третья часть земли, она расположена в двух из восьми частей горизонта, западной и северо-западной, и тянется к северо-востоку. В восточной Европе находится Гардарики, там есть Кэнугард и Хольмгард, Паллтескья и Смалескья (7). Те же четыре города фигурируют на созданной ок. 1300 г. в Нижней Саксонии Эбсторфской карте мира. Считается, что источниками сведений о территории нашей страны на этой карте были сообщения ганзейских купцов. Очевидно, что это – "крупнейшие центры, которые скандинавы часто посещали" [Мельникова 1986, 80]. Но почему именно они фигурируют в исландском географическом сочинении? Я попыталась объяснить это внешнеторговыми связями названных городов с конца XII в. [Древнерусские города, 37] Однако такое объяснение, видимо, ошибочно. Скорее, созданный между 1170 и 1190 гг. географический трактат отражает более раннюю ситуацию (нежели та, что сложилась к концу XII в.), а именно: возникновение в XI в. на новом месте Смоленска [Воронин, Раппопорт 1979, 76] и появление в середине XI в. самостоятельного княжения в Смоленске [Алексеев 1977, 90]. "Описание земли III" (конец ХIII или начало XIV в.) называет лишь один город – Полоцк: В Европе самая восточная – Сифия, которую мы называем Великой Свитьод, там проповедовал апостол Филипп; Гардарики, там находится Паллтескья; и Киэнугарды, там первым жил Магог, сын Иафета, сына Ноя (8). Противопоставляя Гардарики и Киэнугарды, т. е. Северную и Южную Русь, составитель трактата помещает Полоцк в Гардарики, указывая тем самым на связь Полоцка с Новгородской землей, что, в свою очередь, может быть отражением исторической ситуации, значительно предшествующей времени создания этого географического сочинения (9). Два источника, восходящие к иной традиции, содержат сведения об укрепленности Полоцка. Саксон Грамматик в "Деяниях датчан" (рубеж XII-XIII вв.) повествует о взятии Полоцка конунгом Фродо I, сыном Хадинга, с использованием военной хитрости, ибо "силой города не победить (viribus inuictam [sc. urbem])": Только с немногими свидетелями он тайно отправился в уединенное место и приказал объявить повсюду, что он умер, чтобы тем самым усыпить врага. Для убедительности был совершен обряд погребения и сооружен погребальный курган. К тому же воины, сознательно изображая скорбь, проследовали в процессии за якобы умершим вождем. Услышав об этом, царь города Веспасий, почти уже одержавший победу, так пренебрег обороной, что, дав возможность врагам ворваться в город, был убит среди игр и развлечений [Saxo, lib. II, cap. I:7] (10). Та же военная хитрость описывается Саксоном еще один раз [Saxo, lib. II, cap. III:8]. Аналогичный сюжет встречаем и в "Саге о Харальде Суровом", где конунг со своими воинами проникает в один из городов на Сицилии, притворившись умершим, поскольку город "был так укреплен, что им нечего было и рассчитывать на то, чтобы ворваться в него" [Круг Земной, 407-408]. То же видим и в ряде других средневековых источников. А. Стендер-Петерсен показал, что военные хитрости вроде тех, которые сага приписывает Харальду Суровому, говоря о захвате им четырех сицилийских городов, были заимствованы скандинавами из античного греко-римского культурного наследия [Stender-Petersen 1934, 89]. Можно было бы ограничиться вслед за А. Стендер-Петерсеном констатацией того, что это – бродячий сюжет, восходящий к весьма отдаленным временам и широко известный в эпоху викингов. Но гораздо важнее, мне кажется, задуматься над тем, почему Саксон "привязал" рассказ об этой военной хитрости (взятии города обманом) именно к Полоцку. Соответственно, следует обратить внимание на другой скандинавский источник, тоже выпадающий из стройной совокупности сочинений исландско-норвежской историографии, – "Сагу о Тидреке Бернском", записанную ок. 1250 г. и основанную на германском героическом эпосе. Здесь имеются два упоминания Полоцка, одно из которых представляет собой развернутое описание укреплений города: И теперь находится конунг Аттила со всем своим войском перед тем городом, который зовется Палтескья. Город этот так укреплен, что едва ли они знают теперь, как они смогут взять этот город. Там крепкая каменная стена и высокие башни. Рвы – широкие и глубокие, и в городе было большое войско, чтобы защищать этот город... [Þíðreks s., 210] Естественно, это – не исторически точное описание укреплений Полоцка: расхождение с теми данными, которые получены в результате археологических исследований, заключается хотя бы в том, что вплоть до ХVII в. стены Верхнего замка были не каменными, а деревянными (11). Но сам факт, что Полоцк – единственный древнерусский город (из двенадцати), чьи укрепления описаны в сагах, весьма показателен. От саги, в силу ее жанровой специфики, трудно ждать сообщений о реальных особенностях оборонительных сооружений Полоцка, как это делает Г. В. Глазырина. Исследовательница права в том, что описание укреплений Полоцка построено здесь "по определенному стереотипу, ситуативному и лингвистическому" [Глазырина 1984а, 50, 54], однако, это – стереотип никак не для описания древнерусских городов. Для древнерусских городов данное описание уникально! Сказанное позволяет думать, что здесь кроется отголосок реальной информации об укрепленности Полоцка, и в первую очередь – о топографии Верхнего замка. Ведь даже в ХVI в. Полоцк воспринимался как "город, сильно укрепленный самою природою", и потому войскам Стефана Батория в 1579 г., по свидетельству Рейнольда Гейденштейна, "казалось трудным и опасным взбираться через огонь на столь крутой холм" [Гейденштейн, 44, 66]. А. М. Сементовский отметил, что "Верхний полоцкий замок находился на главной возвышенности, в углу при впадении речки Полоты в реку Западную Двину," и уточнил далее в примечании следующее: "Высота этой местности, с 3-го этажа бывшей иезуитской коллегии, а ныне кадетского корпуса, по вычислению оо. иезуитов = 427, 725 пар. фут. над уровнем моря" [Сементовский 1890, 46]. Цифры говорят сами за себя. Полота протекает к западу и северу от Верхнего замка, к югу берег круто обрывается в сторону Западной Двины. Летом 1988 г. экспедицией Института истории АН БССР и Полоцкого историко-археологического заповедника на Великом посаде (северо-восточнее Верхнего замка) были обнаружены фрагменты каменного фундамента посадской стены, датируемого ХI-ХII вв. [Тарасау 1988, 20]. Таким образом, можно думать, что в ХII в. в Полоцке имелась стена, огораживавшая город с единственной незащищенной естественно, восточной, стороны. Так что, может быть, не так уж исторически недостоверно известие "Саги о Тидреке Бернском". Совокупные данные саги и известия Саксона Грамматика позволяют говорить о том впечатлении укрепленности и труднодоступности, которое производил на приближающихся к нему по Западной Двине скандинавов Полоцк. В 1904 г. на заседании Отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества Ф. А. Брауном был прочитан доклад на тему "Русские князья в исландских сагах". Как зафиксировано в протоколе заседания, "в последовавшей по поводу сообщения оживленной беседе между докладчиком, С. Ф. Платоновым, Я. И. Гурляндом, А. А. Спицыным, С. А. Андриановым, А. Е. Пресняковым и др. обращено было особенное внимание на следующее место Эймундовой саги: Конунг (полоцкий князь Вартилаф) сказал: "Дай мне время посоветоваться с моими мужами, потому что они дают деньги, хотя я их трачу". (Речь идет о найме конунгом Вартилавом варяжской дружины. – Т. Д.). Одни из упомянутых лиц принимали, что данное сведение говорит прямо о финансовой зависимости князя от веча, по крайней мере в Полоцке, другие совершенно отрицали такое толкование текста, или же указывали на необходимость осторожного отношения ко всем вообще сведениям саг" [ЗРАО. 1905. VII: 1, 179]. Действительно, извлечение из саг конкретной информации сопряжено с известными трудностями, особенно если учесть отсутствие специального интереса авторов саг к внутренней жизни, политическому устройству, экономике тех стран, которые посещали скандинавские викинги [Джаксон 1995]. Упрекая Г. В. Штыхова в том, что он "почерпнул отсюда сведения о боярском совете в Полоцке" [Штыхов 1975 15], И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко предлагают рассматривать известие "Пряди об Эймунде" о том, что Вартилав "собирает тинг со своими мужами", "как свидетельство о вече, ибо тинг в системе социально-политических отношений скандинавов той поры – не совет знати, а народное собрание, во многом подобное древнерусскому вечу" [Становление и развитие раннеклассовых обществ, 254]. Этот небольшой рассказ саги позволяет им также заключить, что "городская община Полоцка к тому времени настолько окрепла, что без нее князь не мог принимать какое-либо важное решение" [Там же]. Однако столь серьезный вывод, сделанный на основании единичного утверждения саги – источника, для которого характерна неразвитость социальной терминологии, – не выглядит убедительным. Тем более что на основании известий о вече в древнерусских источниках М. Б. Свердлов, в частности, делает вывод "о прекращении практики вечевых собраний в X-XI вв. при решении государственных политических и судебных вопросов, а также об отсутствии областных органов народного самоуправления в условиях создания княжеского административно-судебного аппарата" [Свердлов 1988, 56]. "Сага о крещении" – епископская сага, дошедшая до нас в составе "Книги Хаука" (1323-1329 гг.), – была составлена во второй половине XIII в., возможно, Стурлой Тордарсоном, а основным ее источником послужила несохранившаяся "Сага об Олаве Трюггвасоне" монаха Гуннлауга (ум. ок. 1218 г.). Сага повествует о двух исландцах, Торвальде Кодранссоне и Стевнире Торгильссоне, которые в 1000 году отправились оба вместе по всему свету и вплоть до Йорсалахейма (Палестины. – Т. Д.), а оттуда до Миклагарда (Константинополя. – Т. Д.) и далее до Кёнугарда (Киева. – Т. Д.) восточным путем по Непру (Днепру. – Т. Д.). Торвальд умер в Руссии (на Руси. – Т. Д.) недалеко от Паллтескьи (Полоцка. – Т. Д.). Там он похоронен в одной горе у церкви Иоанна Крестителя, и зовут его святым. Так говорит Бранд Путешественник: "Я пришел туда, где Торвальду Кодранссону Христос дал упокоение, там он похоронен на высокой горе вверх по течению Дрёвна у церкви Иоанна" [Kr. s., 43-44]. Большие трудности вызывает локализация места захоронения Торвальда. Упоминание церкви Иоанна Крестителя заставляет вспомнить о том что в "Географическо-статистичсском словаре Российской империи" П. П. Семенова-Тян-Шанского содержится указание на то, что некогда "на острове р. Двины, против города" Полоцка существовал монастырь св. Иоанна Предтечи [Семенов 1868, 165-166] (12). Действительно, источники XIV-XVI вв. сообщают о существовании на Острове (в центре Западной Двины, против Верхнего замка) Иоанно-Предтеченского монастыря (самое раннее свидетельство – запись о пожаловании князя полоцкого Анофрия этому монастырю – до 1350 или в 1377-1381 гг.) [ПГ, 42]. Исследователи склоняются к тому, что монастырь возник в ХII-XIII вв. [Штыхов 1975, 31; Тарасов 1987, 35]. И все же некоторые языковые данные мешают видеть в факте существования монастыря на Острове объяснение текста саги. Сочетание upp í Drafne традиционно переводят "вверху на Дравне", видимо, исходя из того, что речь перед этим идет о "высокой горе". В таком случае получается, что Торвальд "похоронен на высокой горе, вверху на Дравне" [Сапунов 1916, 22], или "на горе Dröfn", "но гора, имя которой было бы похоже на 'Dröfn', до сих пор не найдена" [Брим 1931, 218]. Однако сочетание в наречия upp "вверх" и предлога í "в" регулярно используется для описания движения по рекам и относительно морских побережий в значении "вверх по течению" и "в глубь страны, материка". Тем самым, вполне очевидно, что Dröfn – название реки, а не горы. В пользу этого заключения говорит также и само значение слова dröfn "капля воды", а в поэтическом языке – "волна, волнующееся море" [Cleasby and Gudbrandr Vigfusson 1957, 108]. Гидроним этот известен и сагам; как отмечает Е. А. Рыдзевская, "преимущественно, это – название фиордов" [Рыдзевская 1935, 16-17, примеч. 4]. Современный фьорд Драммен и река Драмсэльв обозначались этим именем, которое, действительно, "для горы мало подходит" [Там же]. Дополнительный аргумент для подтверждения того, что за именем Dröfn скрывается река, находим в источнике ХII в. – туле (скальдическом перечне), где в разделе, посвященном хейти (поэтическим синонимам) рек, Дрёвн (Dröfn) назван наряду с Доном (Dún), Днепром (Nepr) и проч. [Skj., B, I, 667]. В отдельной "Пряди о Торвальде Путешественнике" (источнике второй половины XIII в., также восходящем к латиноязычной саге монаха Гуннлауга, сохранившемся в рукописи XV в.) рассказывается, что Торвальд основал в Гардарики (на Руси) монастырь при церкви Иоанна Крестителя, где и окончил свою жизнь, и был там похоронен. "Тот монастырь стоит под высокой горой, которая зовется Дрёвн" [Kr. s., 78-79]. Однако в свете сказанного выше можно с уверенностью говорить о том, что гора с речным именем Dröfn обязана своим происхождением неверному прочтению автором "Пряди", а скорее – переписчиком, строфы Бранда Путешественника. (Замечу попутно, что в другой редакции "Пряди" – по рукописям "Книга с Плоского острова" и am 62, fol. – основание монастыря Торвадьдом не связывается ни с Дрёвном или Полоцком, ни вообще с Русью [Flat., I, 301-302; Kr. s., 79-81]). Где же находится река Dröfn? Исследователи обращали внимание на Друю, "между Полоцком и Двинском", но считали, что она слишком удалена, "чтобы можно было думать, что это она" [Сапунов 1916, 22]. Напротив, указание саги "недалеко от Полоцка" не следует понимать буквально, поскольку число опорных ориентиров (этно-, топо- и гидронимов), с которыми можно соотнести ту или иную местность в пределах Древнерусского государства, крайне ограничено, и в понятие "недалеко от Полоцка" может входить, по саге, вся Полоцкая земля. В качестве возможного района "поисков" можно предложить ближайшую округу Браслава Завилейского [Ушинскас 1987, 71-72], расположенного "на северо-западной окраине Полотчины, у литовских границ, в неприступном высоком месте, на перешейке между озерами Дривято и Новято" [Алексеев 1966, 173]. Помимо озера Дривяты, поблизости расположено озеро Дрисвяты, а в окрестностях – целый гидронимический узел со сходными названиями, любое из которых, в силу звукового сходства, могло быть передано при помощи скандинавского гидронима Dröfn. В 6 км к северу от Браслава находится Масковичское городище. Укрепленное поселение возникло на моренном холме на восточном берегу озера Дерьбо (система Браславских озер), соединенного рекой Друйкой с Западной Двиной [Дучиц, Мельникова 1981, 185; Дучиц 1988, 243]. "Озеро Дерьбо, на берегу которого находилось поселение, представляло удобную гавань для торговых караванов" [Дучиц 1988, 245]. При раскопках 1977-1978 гг. в Масковичах было обнаружено более 100 фрагментов костей птиц и животных с нанесенными на них руническими надписями. Основная масса находок датируется XI-XIII вв. Руны обнаруживают связь со скандинавской "бытовой" рунической письменностью XII-XIV вв. Л.В. Дучиц и Е.А. Мельникова указали как на один из вероятных "контингентов носителей этого письма" – на "скандинавских наемников – воинов, служивших в дружинах русских князей и останавливавшихся здесь на пути между устьем Западной Двины и Полоцком, несколько в стороне от основной дороги" (при наличии прямой водной связи с Западной Двиной и сухопутного пути вдоль Двины, проходившего через Браслав [Алексеев 1966, 85, 91]), "или находившихся здесь некоторое время на поселении в качестве гарнизона полоцкого князя" [Дучиц, Мельникова 1981, 215]. Вполне вероятно, что в таком месте мог быть похоронен в начале XI в. и исландский миссионер, возвращавшийся по "Восточному пути" в Скандинавию. В предложенном толковании текста реальная и саговая топография и гидронимия находятся в полном соответствии; в пользу него говорит также и вполне очевидное присутствие в этом регионе скандинавов; открытым, правда, остается пока вопрос о церкви Иоанна Крестителя. Впрочем, на одном из Браславских озер есть остров с названием Монастырь. Добавлю к этому, что знакомство скандинавов с западными рубежами Полоцкой земли нашло отражение и в упоминании некоторыми списками "Саги о Тидреке Бернском" полоцкого форпоста на Западной Двине – Герсике [Þiðreks s., 208]. * * * Завершая настоящий обзор, можно отметить, что по числу упоминаний в древнескандинавских источниках Полоцк идет вслед за Новгородом, Киевом и Ладогой. Каждое известие требует детального анализа с привлечением других письменных источников, археологических материалов, данных топонимики, нумизматики. Необходим учет жанровой специфики памятников древнескандинавской письменности, и в первую очередь – в вопросах хронологии. В частности, в сагах, записанных не ранее ХIII в., просматриваются следы информации, относящейся ко времени, о котором идет речь в этих источниках. Равным образом, и географические сочинения в значительной мере отражают фонд знаний, бытовавших в Скандинавии в устной традиции. И хотя по хронологии фиксации в источниках Полоцк уступает Ладоге и Новгороду, это означает, по моим представлениям, лишь то, что скандинавы, рано освоившие восточноприбалтийские земли, Западную Двину, Ладогу и Новгород, Полоцка достигли как бы со второй волной продвижения в глубь Восточной Европы. В то же время рассмотренные здесь материалы со всей очевидностью говорят о тесных и длительных полоцко-скандинавских контактах.
|
|
