Х.ЛОВМЯНЬСКИЙ. РУСЬ И НОРМАННЫ

Глава IV. Проблема завоевания Руси норманнами

В предшествующей главе сделана попытка осветить проблему проникновения норманнов в русские земли с помощью данных ономастики и археологии, сравнения с норманнской экспансией в Англии, а также исследования деятельности норманнов в Прибалтике. Эти данные убедительно свидетельствуют о том, что на Руси следы, как ономастические, так и археологические, относятся к скандинавским купцам; в Восточной Европе нет следов варяжского завоевания. Теперь обратимся к письменным источникам.

Последовательное (но не полное и детальное) представление о варяго-русских отношениях в IX-X вв. дает только один источник – русские летописи. Иностранные источники зачастую содержат более полные данные лишь о некоторых деталях, но это, особенно для IX в., лишь фрагменты, membra disjecta, на основе которых создать связное повествование возможно только благодаря русским источникам. Однако, анализируя их данные, мы не будем проводить подробный разбор "Повести временных лет", т. е. снова следовать путем, которым уже прошли А. А. Шахматов и другие исследователи, которые выявили в этом источнике архаические элементы. Выводы Шахматова тем более ценны для нас, что он был норманистом, и никто нас не упрекнет, что, соглашаясь в основных пунктах (хотя не всегда в деталях) с этим исследователем, мы склоняемся к антинорманизму. Этот исследователь, опираясь на текст Новгородской первой летописи (1), более архаичной, чем "Повесть временных лет", пытался реконструировать протограф, написанный, по его мнению, при Ярославе Мудром в Киеве в 1039 г., дополненный далее в Новгороде в 1050 г. местными [125] известиями; Д. С. Лихачев приписал старейший свод Никону (1072 г.). Я лично придерживаюсь промежуточной точки зрения, т. е. полагаю, что древнейший киевский свод (без новгородских известий) появился до Никона, вероятнее всего, во времена Ярослава Мудрого (и был доведен до 996 г. (2), согласно Л. В. Черепнину); вообще же летописный рассказ вплоть до 70-х годов XI в. не был современен описываемым событиям (3). Гипотеза Шахматова о новгородском своде 1050 г. не убедительна, поскольку новгородские известия – как это аргументировано показал Лихачев – собрал и использовал, скорее, сам Никон (4).

После этих замечаний, необходимых для выяснения принципиального отношения к реконструированному Шахматовым тексту древнейшего киевского свода (сознавая всю гипотетичность реконструкции в деталях), приступим к его анализу. В этом тексте находились, очевидно, известия, касающиеся прибытия варягов в три политических центра (и в соответствующие земли восточных славян): Новгород (а точнее, в Новгородскую землю), Смоленск, Киев. Известие, касающееся Новгорода и северных территорий, имеет в реконструкции следующий вид:

Въ си же времена Словене и Кривичи и Меря дань даяху Варягомъ отъ мужа по белеи веверици; а иже бяху у нихъ, то ти насилие деяху Словеномъ и Кривичемъ и Мери; и отъ техъ Варягъ прозъвашася Новъгородьци Варягы, прежде бо беша Словене (5). [126]

Нет сомнения, что это известие не содержит еще происходящих из Новгорода и введенных в летопись лишь Никоном сведений о Рюрике и его братьях (6). В Киеве, видимо, не знали предания о Рюрике, как свидетельствует "Слово" митрополита Иллариона, который, называя предков Владимира Святославича, не мог не упомянуть первого из них в Русской земле, если бы знал о нем (7). Шахматов с некоторым колебанием признавал (8), что первоначальный текст содержал упоминание только трех местных племен, дополненное затем четвертым – чудью (согласно новгородскому источнику). Это предположение, хотя и убедительное с точки зрения истории текста, не представляется единственно возможным, поскольку новгородский источник в первую очередь назвал бы приморское племя водь, которое по своему географическому положению должно было принимать участие в описанных событиях и которое новгородская летопись упоминала уже под 1069 г. (9). Упоминание же неопределенной чуди новгородским источником не представляется правдоподобным. Более понятно, что в Киеве, где хуже ориентировались в этнических отношениях на севере (10), водь и, может быть, весь были определены понятием "чудь", которое в Новгороде прежде всего ассоциировалось с предками современных эстонцев*. С этой поправкой, т. е. поместив чудь рядом со словенами, кривичами и мерей, реконструкцию Шахматова можно в принципе принять. [127]

Использование проанализированного текста как исторического источника сопряжено с большими трудностями, поскольку существует разрыв между временем его записи и событиями, о которых в нем говорится, – первыми нападениями варягов, предпринятыми со стороны Финского залива против прибрежной води и живших рядом финских и славянских племен. В протографе исследуемого известия не было точных датировок: "Повесть временных лет" поместила этот текст в пространном рассказе под 859 и 862 гг. (11). В действительности экспансия началась раньше, поскольку уже в 839 г. шведы, согласно "Бертинским анналам", должны были находиться на русской службе. Таким образом, между событиями и их записью прошло 200 лет или даже больше; возможно ли, чтобы на Руси – и в Киеве – сохранилась память о таких давних событиях? Не является ли известие скорее вымыслом летописца или литературной реминисценцией?

Прежде всего надо исключить возможность литературного источника для исследуемой записи. Позднейшая ее переработка, как утверждал Л. В. Черепнин, благодаря историографическим дополнениям, сделанным в новгородской среде, приобрела облик легенды о призвании варягов на Русь и носит следы литературной обработки (12). В ней автор дал первоначальное описание событий, причем не видно, чтобы он располагал документальной основой; скорее всего, он черпал известия из киевской устной традиции. Скептически оцениваем мы и поздние, изобилующие подробностями рассказы скандинавских саг о подвигах викингов; здесь же, в "Повести временных лет", мы скорее имеем не эпическое повествование, славящее дела богатырей, а деловое, связное описание неблагоприятных для Руси событий. Киевской традицией об отношениях с варягами нельзя пренебрегать, учитывая северное происхождение династии, а также деятельность ее представителей в Новгороде. Перед переходом на киевский [128] престол в Новгороде правили Святослав, Владимир и Ярослав, а Игорь и Ольга активно действовали на севере. Трудно даже допустить, чтобы, например, Владимир и Ярослав совершенно не знали истории давних отношений Новгорода с варягами, помощь которых так охотно использовали. Другое дело, что надо считаться с модификацией традиции под влиянием позднейших событий и отношений. Попробуем теперь определить степень "историчности" отдельных фактов, содержащихся в анализируемой записи.

Первый факт – это принуждение четырех северных племен платить дань варягам. Заслуживающих доверия известий о реальной выплате дани новгородцами заморским варягам не сохранилось (13), еще менее это правдоподобно после вступления Новгорода в состав сильного Древнерусского государства (14)*. В более позднее время новгородцы по собственной воле собирали деньги для оплаты наемных варяжских отрядов, например в 1018 г., желая поддержать своего князя Ярослава Мудрого (15); сомнительно, чтобы события такого рода, еще свежие в момент записи исследуемого известия, внушили мысль о дани, выплачиваемой, наоборот, за море. Достоверность описываемого факта, как представляется, подтверждает сравнительный материал Западной Европы. В первой половине IX в. экспансия варягов носит характер прежде всего грабительский; они становятся истинным бедствием приморских стран и территорий по берегам рек. Завоевания во Фризии и Ирландии имеют минимальные размеры, зато с начала IX в. проявляется тенденция вымогать выкупы или дани с подвергавшихся нападениям народов, которые платили денежный выкуп, чтобы оградить себя от убийств, грабежа и поджогов. Так, в 810 г. датский король Годфрид (Готрик) опустошил острова у побережья Фризии, высадился на континенте и вынудил фризов [129] заплатить дань (16). После внезапной смерти этого короли датский натиск временно ослаб. Учащаются записи о данях, выплачиваемых норманнам терроризируемыми народами, во второй четверти IX в. Например, в 836 и 837 гг. викинги нападали на Фризию и каждый раз получали дань или "чинш" (17). Иногда выкуп, выплачиваемый пиратам, достигал значительных размеров. Когда в 845 г. норманнские ладьи поднялись по Сене, опустошая ее берега, до Парижа, Карл Лысый, чтобы склонить нападающих к уходу, не остановился перед выплатой 7 тыс. фунтов серебра (18). Известно об уплате выкупа в Бретани в 847 г. (19); в то же время ирландцы согласились на уплату норманнам постоянной дани (20). О том, что шведы также принуждали [130] к уплате выкупа или дани в середине IX в., известно из рассказа Римберта о походе короля Олава на куршей (21). Итак, в свете приведенных данных известие о том, что шведы обложили данью северные, финские и славянские племена, приобретает достоверность, что, однако, не должно означать какой-то постоянной зависимости от варягов. Если шведы не смогли подчинить себе куршей на длительное время, то тем менее вероятен их еще больший успех на обширных северных территориях. В дани, о которой сообщает исследуемая запись, надо видеть, вероятно, выкуп или разовый платеж при отдельных разорительных набегах, как это было в Куронии, а также на Западе. Ареал этой агрессии мог охватывать водь и весь, вероятно, словен на близком Ильмене, а также кривичей в окрестностях Изборска и Пскова, куда варяжские отряды добирались по реке Нарве и Чудскому озеру. Более загадочно упоминание племени меря, жившего в верховьях Волги около Ростова. Если шведские "находники" (я говорю не о купцах) действительно добирались сюда, то, очевидно, использовали торговые пути*. Однако вероятнее, что это были отзвуки давней зависимости Ростовской земли, где жило племя меря, от Новгорода (22). Размеры дани, если верить известию, были скромными (по веверице с дыма) и не свидетельствуют об установлении полного господства нападающих. Это был выкуп, платимый, как и на Западе, во избежание разорений. Если рассмотренные данные не позволяют сделать вывод об установлении варяжского господства, то тем более они не свидетельствуют о захвате власти над местным населением, создании государственных институтов и т. п.

Но не несет ли следа подобного проникновения другой факт, содержащийся в исследуемом известии: о пребывании варягов среди славян и финнов, а также о насилиях, которые они чинили среди местного населения? В этом случае гораздо вероятнее, что речь идет о переносе в прошлое таких позднейших событий, как конфликт между новгородцами и отрядом наемных варягов на службе у Ярослава Мудрого (23), или, что более правдоподобно, [131] варяжских приездов в Гардарики конца X – начала XI в., которые отразились в скандинавских сагах (об Олаве Трюггвасоне, об Олаве Святом). Эти отряды находились какое-то время в захваченных областях и чинили насилия над их жителями (24). Однако в этом случае не исключен пересказ традиции, восходящей к первой половине IX в. Из западных источников этого столетия известно, что норманнские пираты не всегда удовлетворялись молниеносным набегом и захватом добычи, оставаясь иногда на несколько месяцев в захваченной области для полного ее разграбления. Первый случай зимовки норманнов в Англии датируется, как уже упоминалось (25), 851 г., но сведения о том, что нападающие какое-то время проводили в захваченном крае, встречаются и раньше, например во Фризии в 837 г. (26) Эти примеры показывают, что норманны, остающиеся в захваченных землях, занимались там разбоем и грабежами, но не организацией управления. Это не значит, что случайные нападения не могли повлечь за собой более серьезных результатов. На примере Англии можно утверждать, что зимовка была для нападающих необходимым этапом в процессе завоевания страны. Исследуемое известие летописи не сообщает ясно о покорении четырех северных племен (27), против этого говорят два обстоятельства: 1) в то время (начало IX в., вероятно до 839 г.) норманнские завоевания на Западе имели минимальные размеры, а крупномасштабные завоевания в Англии начались только с 865 г.; 2) Новгород постоянно выступает как местный, славянский политический центр; и если летописное предание посадило в нем князем Рюрика, то этот факт доказывает добровольное соглашение, заключенное местными властями с [132] варягами*. Тогда можно предположить, что сообщение о варягах, находящихся на Руси ("у них") и совершающих насилия над местным населением, имеет в виду не отряды захватчиков, временно свирепствующих среди финнов и славян, а какую-то варяжскую базу, которую надо локализовать в Ладоге, откуда завоеватели могли совершать походы на северные племена для взыскания выкупа. Еще в первой половине XI в., согласно сведениям саг, Ладога вызывала особый интерес норманнов**; одни из них нападали на нее, другие получали в лен от русских князей (28). Прежде всего это был важный торговый пункт, но купеческая деятельность переплеталась с разбойничьей и захватнической; поэтому нельзя исключать попытку варягов закрепиться в этом пункте вооруженным путем. Если так было в действительности, то попытка варягов создать собственную базу была быстро ликвидирована, и этому есть доказательства как в славянском характере археологических находок в самой Ладоге, так и в сагах о походах Эйрика на Ладогу или Свейна на Гардарики (29), а также в летописном новгородском рассказе, который был как бы ответом (и при этом полемическим) на киевскую традицию о данничестве северных племен, а также дополнением этой традиции. Как только новгородцы начали собственную летопись, они сразу ввели записанное Никоном известие об изгнании варягов за море (30):

И въсташа Словене и Кривичи и Меря и Чюдь на Варягы, и изгънаша я за море, и начаша владети сами собе.

В этом варианте традиция была подкреплена данными информаторов Никона, который вынес из нее [133] убеждение, что северные племена были самостоятельными и не знали над собой чужеземной власти. Подлинность этой традиции не вызывает сомнений: целью варягов был захват власти (если понимать под ней установление даннической зависимости), чему воспротивилось местное население; именно того же – получения выкупов – добивались норманны и в Западной Европе в это время. Подкрепляет традицию о самостоятельности новгородских племен и сообщение о восстании четырех племен для низвержения чужой власти; они могли вести совместную борьбу только против какого-то временного вторжения варягов, вопрос лишь в том, могла ли традиция сохранить память о таком мелком событии на протяжении 200 лет. Наиболее загадочным представляется последнее сообщение в разбираемом известии: о принятии новгородцами названия варягов, в то время как прежде они именовались славянами. Это известие вызывает удивление, так как противоречит практике тогдашних наименований. Ведь источники, как правило, называют жителей Новгорода и Новгородской земли "люди новгородские", а для более раннего времени "словене", но не "варяги". Такое несоответствие сообщения исторической действительности указывает на то, что мы имеем дело с какой-то конструкцией летописца или же ошибкой, тем более что непонятно, почему лишь новгородцы приняли новое наименование, а три других племени не сделали того же. Возникает предположение, не назывались ли новгородцы в других русских землях в обиходной речи варягами, поскольку среди них был варяжский элемент, в особенности же поскольку у них были варяжские наемники*. Не раскрывает ли именно это обстоятельство сути исследуемого известия? Точно так же воевода Святополка упрекал новгородцев, что они плотники, поскольку в их войске, вероятно, находились многочисленные плотники (среди рядовых воинов, частично – ремесленников) (31). Однако это известие можно понимать и иначе (особенно, если его объяснять исходя из грамматической формы: "прозвашася" = "прозвали себя"): не соседи новгородцев, а сами они назвали себя варягами. А поскольку такое название новгородцев, как отмечалось, не засвидетельствовано источниками, следовало бы признать его не постоянным определением или прозвищем, а следом случайных ссылок новгородцев [134] на их связи с варягами. Эти связи органически вытекали из инфильтрации скандинавского элемента, в особенности в результате женитьбы варяжских пришельцев на славянках. Тогда не один новгородец мог бы сослаться на родство с семьями варяжского происхождения. Подобная ситуация создалась, вероятно, и в Киеве (32)*.

Итак, известие о древнейших отношениях с варягами, видимо, свидетельствует о варяжских нападениях на северные финские и славянские племена в первой половине IX в., о попытках брать выкуп или дань с местного населения, может быть, и о попытках создать базу в Ладоге (кстати, ликвидированную), наконец, о возможности мирного проникновения норманнов в среду местного населения, вероятнее всего, в процессе торговых контактов.

Другое летописное известие, касающееся Смоленска, звучало в древнейшей форме, по реконструкции Шахматова, следующим образом:

"И бысть у нихъ кънязь именьмъ Ольгъ, мужь мудръ и храбръ. И начаша воевати вьсюду и налезоша Дънепръ реку и Смольньскъ градъ" (33).

Реконструкция в этом случае не вызывает сомнений, поскольку Новгородская первая летопись содержит этот текст лишь с небольшими изменениями (34). В сравнении с предшествующим это известие касается поры более близкой, скажем, конца IX в., т. е. на какие-то 150 лет [135] удаленной от времени записи. При этом деятельность Олега охватила Киев, и события приблизились к киевскому центру летописания не только во времени, но и в пространстве. Поэтому существовало еще больше возможностей почерпнуть из традиции подлинные детали. И все же это известие не отличается точностью. Источник выводит Олега с севера, где он правил; однако примечательно, что его столица не названа, хотя Олег должен был иметь главный город, если осуществлял княжеские функции; более того, в самом источнике часто упоминаются названия городов: Смоленск и далее (кроме Киева и Царьграда), Новгород, Псков, Пересечень, Искоростень и т. п. (35); отсутствие названия столицы Олега не находит объяснения. Трудно поверить, чтобы источник не упомянул в этом контексте Новгорода, если бы, по традиции, Олег имел в нем главный центр власти. И еще одна деталь может указать на то, что помещение Олега в Новгород произошло под влиянием более поздних историографических комбинаций, в которых, между прочим, была установлена связь Олега с Рюриком, а Рюрик посажен в Новгороде (36). Речь идет о месте захоронения Олега. По древнейшей редакции летописи, реконструированной Шахматовым, Олег умер от укуса змеи за морем (37). Эта легенда [136] (но не редакция) киевская. В то же время северная редакция (при участии Никона) сообщает, что могила Олега находится в Ладоге (38). Истинность этой информации* не вызывает сомнений (39); правда, позднее в самом Киеве показывали две могилы этого князя: одну на Щековице, известную уже по "Повести временных лет", другую около Жидовских ворот (40), но эти легендарные, противоречащие исторической действительности вымыслы о захоронении князя вне его столицы станут понятны, если учесть популярность Олега. Если Олег умер на севере и был похоронен не в Новгороде, а в Ладоге, не является ли это указанием на его тесную связь с этим городом, а не Новгородом? Ладога была важным торговым центром, каким позднее стал Смоленск. Эти данные не дают оснований согласиться с летописью, что Олег двинулся с севера на юг как завоеватель. В летописной трактовке скорее видны отзвуки позднейших событий времени Владимира и Ярослава, которые завоевали Киев из Новгорода. Тогда вызывают сомнение слова "начаша воевати всюду". Прибытие Олега в Смоленск определяется словом "налезоша", что может означать в равной степени и "захватили" и "нашли" (41), – может быть, летописец не решался употребить более определенное выражение, не находя подтверждений в традиции о Смоленске**. Наши наблюдения приводят к выводу, что утвердившееся в научной литературе, благодаря летописным комбинациям и позднейшим посягательствам на Киев с севера, мнение о первоначальном правлении Олега в Новгороде и его походе на Киев как завоевательном, хотя и во главе по большей части славянского войска, сомнительно. Ничто, однако, не мешает признать упоминание о смоленском этапе деятельности Олега отражением традиции, подлинность которой подтверждается отсутствием аналогий в более поздних [137] событиях. Из анализа источников возможно предположение, что Олег происходил из важного и более древнего, чем Смоленск, торгового центра, каким была Ладога (в которой он и был похоронен), а потом перешел в Смоленск (42), который вскоре (в начале X в.) превратился в еще более важный центр Руси. Отсюда вытекает, что к Киеву его толкали торговые цели. С этой точки зрения он скорее напоминал Само, а не Свена Вилобородого или Кнута. Не отражением ли торговых интересов Олега стало упоминание в традиции (которой мы скоро займемся) взятия Киева, по прибытии в который его люди выдали себя за купцов*. Торговые интересы продолжали занимать его и в Киеве, ими определились походы на византийские владения и договор, заключенный с Византией. Этот князь имел скандинавское имя, но трансформировавшееся под славянским влиянием (43), что свидетельствует об ассимиляции, вероятно, уже не первого поколения скандинавов в славянской среде.

Признавая "новгородское происхождение" Олега, нельзя забывать, что предположение о его деятельности в Ладоге носит гипотетический характер, и не исключено, что уже в середине XI в. летописцы считали его (другое дело, насколько правильно) новгородским князем, ведущим политику завоевания из своего города.

Наконец, третье известие касается появления варягов в Киеве и, согласно реконструированной Шахматовым древнейшей редакции, звучит так**:

"И отътоле поидоша вънизъ по Дънепру, и придоша къ горамъ Кыевьскымъ, и узьреша городъ Кыевъ, и испыташа, къто въ немь къняжить. И реша: "дъва брата, Асколдъ и Диръ". Олегъ же потаи воя своя въ лодияхъ, и съ малъмь дружины излезоша на брегъ подъ Угърьскымъ, творящеся гостьми, и съзъваша Асколда и Дира. Сълезъшема же има, выскакаша прочий вои из лодии на брегъ и убиша [138] Асколда и Дира, и несоша на гору и погребоша я. И седе Ольгъ къняжа Кыеве; и беша у него мужи Варязи, и отътоле прозъвашася Русию" (44).

Этот текст в Новгородской первой летописи был передан со вставками, вызванными интересами правящей династии и заключавшимися во введении на сцену Игоря. Их исключение Шахматовым не вызывает сомнений (45).

В этом известии, датировка которого не отличается от предшествующего, место действия переносится в Киев, в среду, из которой летопись черпала позднее свои данные. Отсюда проистекает больший интерес источника к событиям и включение большего числа подробностей. Прежде всего, следует установить, из кого состояло войско, бывшее под командованием Олега. Шахматов предполагал, что из варягов, но в том смысле, какой это понятие имеет в первом из рассматриваемых известий, т. е. не только варягов, но и славян, которые приняли название варягов (46). Действительно, в понимании летописцев, начиная с Никона, Олег стоял во главе разноплеменных сил, поскольку "Повесть временных лет" утверждает, что, выходя из Смоленска, он взял с собой "воев многих: варягов, чудь, словен, мерю, весь, кривичей" (47). Информаторы Никона считали, что под командованием этого князя были, кроме варягов, по крайней мере словене (48). Однако как летописные данные, так и интерпретация названия варягов у Шахматова опираются на представление, что Олег был новгородским князем, хотя это и не доказано. Исследуемое известие коротко называет в его войске только варягов, под которыми источник XI в. (Никон) понимал норманнов, не включая в это понятие славян (49). Поэтому интерпретация названия "варяги", данная Шахматовым, не верна. Думаю, что в исследуемом известии под варягами в войске Олега понимались не все воины, во главе которых он прибыл в Киев, а только те, которые, [139] не будучи русью, приняли это название в Киеве, оставшись в нем, так же как сто лет спустя часть варяжского отряда Владимира Святославича осталась после захвата Киева под его непосредственным командованием, хотя хотели остаться практически все (50). Славянские воины, вероятно смоленские кривичи, вернулись после окончания похода в родные места, а название русь взяли в основном варяги, и только о них вспоминает источник.

Однако самое важное для нас то, что исследуемое известие не содержит указаний на столкновение между войском Олега и киевскими силами. Это молчание симптоматично, и для лучшего его понимания припомним случаи насильственного вокняжения в Киеве, хорошо знакомые автору этого известия, писавшему во времена Ярослава (51). Известны два основных способа захвата Киева новым князем: 1) путем военного столкновения, 2) без битвы, при помощи заговора против предшествующего князя. Первый способ характеризует борьбу за Киев, которая происходила после смерти Владимира между Ярославом и Святополком. Киев три раза переходил из рук в руки, и позднейший летописец подробно описывал кульминационные моменты борьбы – битвы между противниками (52). Второй способ, описанный в древнейшем своде, был применен в борьбе между Владимиром, тогда еще новгородским князем, и Ярополком, киевским князем, в 978 г. (позднее дата изменена на 980 г.). В этом случае до битвы не дошло. Ярополк бежал из Киева, а позднее был коварно убит. Автор древнейшего свода всю вину за [140] неудачи Ярополка перекладывает на предателя-советника, его воеводу Блуда, однако это объяснение неудачно. Из описания событий мы убеждаемся, что победу Владимиру принес перевес сил, а также колебание киевлян, которые хотя и не хотели выступать открыто против Ярополка, но и не оказали ему решительной поддержки (53). В случае с Олегом очевиден второй способ захвата Киева. Ни древнейшая редакция, ни следующие, вплоть до "Повести временных лет" включительно, ни словом не упоминают о битве, хотя свежая память о борьбе Ярослава со Святополком подсказывала введение соответствующего эпизода в рассказ об Олеге. Препятствием для такого дополнения, вероятно, служила традиция, хотя в других случаях различные детали, биографические (об Игоре), топографические (о могилах Аскольда и Дира), а также анекдотические (54), охотно включались в рассказ. О битве не помнили, тогда как ее следовало бы помнить прежде всего, если бы она имела место. Но если не битва решила успех, то какие же факторы обеспечили Олегу не только безнаказанность за убийство князей, но и киевский трон? Так же, как в случае Владимира и Ярополка, теоретически было две возможности. Во-первых, Олег мог располагать настолько превосходящими силами, что киевские князья не смогли ему противостоять, а киевляне предпочли сохранить нейтралитет. Во-вторых, Олегу могла сочувствовать какая-то часть киевлян, враждебно настроенная к предшествующим князьям. "Повесть временных лет" придерживается первой из этих возможностей, говоря, что у Олега были значительные славяно-финно-варяжские силы. Однако этому противоречит сообщение, что для захвата власти Олег был вынужден прибегнуть к хитрости, а не одержать верх в битве. Силы князя должны были быть скромными, и это одна из причин, почему мы не можем связывать его с Новгородом, который в случае нужды мог предоставить своим князьям значительное войско. Но не следует и ограничивать войско Олега, с которым он пошел на Киев, только варяжскими наемниками, вероятно, его сопровождали также смоленские кривичи. Однако они, как свидетельствуют позднейшие [141] события, не играли большой политической роли в русском раннефеодальном государстве, поэтому нельзя приписывать успех Олега их помощи, не говоря уже о том, что этому противоречит источник. Тем более не мог этот князь господствовать в Киеве, опираясь лишь на подчиненных ему варягов, после того, как помогавшие ему славянские отряды вернулись домой. Вероятнее другое объяснение: Олег добился киевского трона, договорившись с местным обществом, которое имело поводы к недовольству своими князьями. После того как Олег утвердился на Руси, его варяжские воины взяли себе новое название ("прозъвашася русью"), что подтверждается и другими источниками, т. е. выступали не как завоеватели, а, наоборот, ассимилировались, были поглощены окружающей средой. И сам Олег, в свете исторических данных, выступает не как узурпатор, а пользуется необычайной симпатией и почетом уже в языческие времена, он представляется народным богатырем (55)*. Такую популярность мог получить князь, не только защищающий интересы Руси в победных походах, но также близкий ее славянской культуре, на что уже обращалось внимание. Он, без сомнения, принимал участие в формировании раннефеодального государства. По традиции, в его время произошло объединение двух главных политических центров Руси – Киева и Новгорода, однако исходный пункт находился не на севере, а на юге – в Киеве (56). [142]

Таким образом, анализ исследуемой записи приводит к выводу, что нельзя говорить о норманнском завоевании Киева под предводительством Олега*. Это известие содержит и другие важные исторические факты, называя имена предшественников Олега в Киеве, Аскольда и Дира (57). Трудно сомневаться в подлинности этих имен, сохраненных киевской традицией; можно только задуматься над тем, правили ли оба князя одновременно, или один за другим; вторая возможность представляется более правдоподобной, поскольку на нее указывают как традиция, которая называет их могилы в разных местах, так и арабский источник середины X в. – сочинение ал-Масуди, где приведено только одно из этих имен – Дир. Очевидно, Дир правил один, коль скоро его именем обозначено государство.

Масуди, известия которого о государстве Дира, без сомнения, относятся к периоду на несколько десятков лет более раннему, чем дата создания его произведения, сообщает ценные сведения, дополняющие исследуемое известие. Он назвал первым славянским государством (очевидно, к западу от границ Хазарин) государство ад-Дира, восхваляя его города, хозяйственное развитие, военную силу и вооружение; кроме того, он отметил, что мусульманские купцы посещают столицу этого края с различными товарами (58). Не исключено, что информация Масуди, [143] почерпнутая из разных источников, не относится к одному и тому же времени и что некоторые детали в описании государства ад-Дира могли быть заимствованы из источников более позднего времени; однако остается фактом существование в конце IX – начале X в. могучего государства на Днепре, возникновение которого должно было относиться к более раннему периоду. Государство Дира, скажем, около 875 г. можно смело признать одним из важных политических центров тогдашней Восточной Европы. Подтверждением существования этого государства, более подробные данные о котором мы приведем ниже, закончим анализ трех известий древнейшего киевского свода, касающихся русско-варяжских отношений до момента вступления на киевский стол Олега.

Однако скандинавы посещали Киев, как видно, задолго до Олега, о чем свидетельствуют сами имена Аскольд и Дир, по мнению языковедов, скандинавские*. Откуда они прибыли и каким способом осели в этом днепровском городе, древнейший киевский свод не говорит. Очевидно, не могли знать этого и новгородцы, и Никон не дает объяснения этой загадке. Только в "Повести временных лет" появилось указание, что Аскольд и Дир были дружинниками Рюрика новгородского, которые по пути в Царьград задержались в Киеве и остались там править полянами (59). Можно признать комбинаторский талант Нестора, но трудно доверять таким домыслам.

Но как бы ни обстояло дело с прибытием Аскольда и Дира в Киев, в древнейшем киевском своде содержится указание еще на доаскольдово государство с центром в Киеве. Этот источник знал, что до Аскольда и Дира на земле полян господствовала местная династия, происходящая от эпонимов Киева: Кия**, Щека и Хорива:

"И по сихъ братии дьржати почаша родъ ихъ къняжение въ Поляхъ; и беша ратьни съ Деревлями и съ Угличи" (60). [144]

В подлинность существования Кия и его братьев можно верить или нет (61), для нас это безразлично. Важно то, что приведенное сообщение свидетельствует, что в первой половине XI в. в Киеве существовало представление о внутреннем возникновении Древнерусского государства, истоки которого были более древними, чем появление на Среднем Днепре норманнов. Исследуемое известие могло частично опираться на вымышленные предположения благодаря существованию в киевских топографических названиях имен этих трех эпонимов, подобно тому как изобретательность хронистов создала Крака, Леха, Чеха, Руса и много других фикций. Труднее признать фикцией упоминание о борьбе полян с соседними племенами древлян и уличей. Против подлинности этого упоминания говорит тот факт, что, согласно древнейшему киевскому своду, Игорь, вероятно, "примучил" своих соседей древлян и уличей (62); тогда напрашивается предположение, не перенес ли источник в глубь истории более позднюю борьбу с этими племенами. Однако не менее правдоподобно, что продолжение борьбы с ними вплоть до X в. могло способствовать сохранению памяти о давнем происхождении этой вражды, восходящей к первой половине IX в. Понятно, что важный политический центр, имеющий богатое историческое прошлое, сохраняет его в памяти. Если киевская династия смогла пересказать отвечающие действительности, хотя сформулированные в общих [145] чертах и не всегда точные сведения об отношениях славян с варягами в IX в., нет повода сразу отбрасывать местную киевскую традицию и о борьбе с соседними племенами примерно в то же самое время. Принимая во внимание политическую роль Киева в позднейшее время, скорее можно допустить, что эта борьба была вызвана тенденцией к объединению восточнославянских земель под властью Киева. Это предположение подтверждается следующими фактами.

Около 833 г. хазары обратились к императору Теофилу с просьбой прислать зодчих для строительства крепости, ограждающей хазар от их врагов; так возник Саркел на нижнем Дону, позднейшая Белая Вежа. К сожалению, источники не указали, с чьей стороны хазарам грозила опасность, а историки не могут прийти к одному мнению по этому вопросу (63). Сомнительным представляется строительство этой крепости против печенегов (64), которые в первой половине IX в. находились еще на востоке от Волги (65). Мало вероятно, чтобы хазарам грозили венгры (66), поскольку они находились в зависимости от Хазарии (67) и активно выступили на международной арене только в более позднее время. Не была противником Хазарии – из-за географического положения Саркела – и азовская Русь (68), само существование которой в это время, кстати, представляется весьма проблематичным. Поэтому заслуживает особого внимания точка зрения Васильева, что строительство Саркела имело целью затормозить русскую экспансию (69), с той оговоркой, что под русью нельзя понимать – как это делает автор-норманист – варягов, которые свирепствовали в это время на Финском заливе и которые не имели возможности выступать как самостоятельная политическая сила на Нижнем Днепре. Итак, это сообщение может служить указанием на завоевательную политику [146] Киева в первой половине IX в. не только по отношений к другим славянским племенам, но и хазарам*. Нельзя ли допустить, что тогдашние отношения Киева с хазарами отражены в легенде (70), вероятно хазарской, внесенной в летопись Никоном, который бывал в Тмутаракани и собирал там материалы для своего труда (71)? Согласно этой легенде, хазары потребовали с полян дань и получили в ответ меч. Во времена Никона этот факт объясняли как предсказание будущего господства Руси над хазарами, но такая интерпретация стала актуальной только после победы над ними Святослава. Если легенда была древней и в ней отражался исторический факт, то она свидетельствовала бы о каком-то конфликте между полянами и Хазарией, с которым было бы связано строительство укрепления в Саркеле.

О причинах конфликта можно лишь строить предположения. "Повесть временных лет" сообщает о дани, выплачиваемой хазарам полянами, северянами и вятичами (72), достоверный источник хазарского происхождения [147] подтверждает зависимость только двух последних племён. О зависимости полян автор "Повести временных лет" узнал, вероятно, из приведенной хазарской легенды. Есть заслуживающее доверия известие, что вятичей освободил от хазарской дани Святослав, зато об освобождении от этой дани северян древнейшие источники не сообщают, только Нестор высчитал, что это сделал Олег (73), но его известие не вызывает доверия. Хотя хазарский источник считает северян еще в середине X в. народом, платящим дань хазарам (74), они должны были освободиться раньше, поскольку русские источники, такие обильные со второй половины X в., не содержат этого известия. В особенности неправдоподобно, чтобы могучий Киев мог терпеть хазарское господство на противоположном берегу Днепра, во всяком случае в непосредственной близости от полян (75). Тогда мы имеем право отодвинуть этот факт в IX в. Если Киев в первой половине этого столетия боролся с двумя соседними славянскими племенами на правом берегу реки, то его участие в конфликте с Хазарией на левом представляется весьма правдоподобным. В этом могла [148] заключаться одна из причин опасности, грозящей Хазарии со стороны Киева, а также строительства крепости Саркел. Кроме того, следует считаться с военной экспансией киевлян, сопутствующей процессу формирования раннефеодального государства.

К сожалению, вышесказанное носит гипотетический характер и не может приниматься как самостоятельное свидетельство политической роли Киева в первой половине IX в. Но есть другое, значительно более выразительное указание, также свидетельствующее об активности Киева на востоке в середине IX в. Арабский историк и географ ал-Якуби (ум. в 897 или 905 г.), который провел молодость в Армении и там начал свою "Историю" (мира и халифата), доведенную до 872 г., говоря о делах наместника халифа в Армении, сообщил среди прочего о бегстве противников этого чиновника и завязанной им переписке с правителем ромеев, правителем хазар и правителем славян. Оппозиция стала собирать крупные силы, но пришла к соглашению с вновь назначенным наместником (76). Среди нескольких гипотез о том, где находился правитель славян, упомянутых ал-Якуби, представляется наиболее вероятным, что арабский автор имел в виду киевского князя (77) местной династии, о [149, стр. 150 вся занята примечанием. OCR] которой упоминал древнейший киевский свод. Теоретически это мог еще быть князь подунайской Болгарии Борис (78). Однако обращение к нему армянской оппозиции вызывает сомнения: он не мог ей помочь, принимая во внимание географическое положение Болгарии (отдаленность от Кавказа) и его полную занятость другими делами – войной с Людовиком Немецким, в которой он потерпел поражение (853 г.) (79), а затем сербской войной (80). Более того, арабские источники этого времени не называли дунайских болгар славянами (81). Тогда сторонника армянской оппозиции надо искать не на Дунае, а, скорее, на Днепре. Развитие русской торговли в IX-X вв. в Прикаспийских странах (82), а также активное участие армянских купцов в средневековой торговле проложили дорогу политическим отношениям между Русью и Арменией. С этой точки зрения интересно второе название Киева, переданное только одним источником (Константином Багрянородным) (83)*. Среди многочисленных попыток установить его этимологию (84) самой удачной представляется гипотеза Б. А. Рыбакова, соотносящая топоним со сходным по звучанию личным именем. Не думаю, однако, что название Самбатас произошло от имени Самбат (отца [151] Хильбудия, анта, умершего в 529 г.) (85), поскольку отсутствие на месте Киева значительного экономического и политического центра до IX в. затрудняло бы сохранение этого имени до времени Константина Багрянородного, не говоря уже о неустановимости связи между этим антом и Киевом. Зато привлекает внимание частое появление имени Самбат (Сумбат) среди членов армянской династии Багратидов (86). Поскольку Константин Багрянородный упомянул второе название Киева при описании русской торговли, представляется обоснованным допустить, что армянин Самбат осуществлял в Киеве значительные торговые операции (87) и что именно купцы называли город его именем. Тогда это определение могло не распространиться в русской среде, не попасть в местные источники и со временем быть полностью забыто. Наконец, надо вспомнить, что о давних связях Киева с Арменией говорят и некоторые источники XII-XIII вв., содержащие сведения более раннего времени (X-XI вв.) (88).

Наконец, третье и, я сказал бы, решающее указание на существование Киева как значительного политического центра уже до середины IX в. содержится в факте [152] большого русского похода 860 г. на Константинополь и вообще в русской экспансии на Черном море, развивавшейся, очевидно, уже в первой половине IX в. Поскольку сильный государственный центр обычно создается в результате длительного процесса концентрации власти в руках господствующих в нем сил, то истоки государственной организации в Киеве уходят, вероятно, вглубь, по времени не позднее конца VIII – начала IX в., т. е. раньше, чем началась норманнская экспансия в Европе. Не Киев обязан норманнам началом своей государственной организации, а норманны благодаря развитию государственного устройства на Руси, особенно на Среднем Днепре, нашли условия для участия в этом процессе главным образом в качестве купцов и наемных воинов.

Мы подробно рассмотрели факты, которые сохранила древнейшая русская традиция об отношениях с варягами и возникновении политического центра в Киеве. Естественно, что наши предположения, когда дело шло о деталях событий, были гипотетичны, зато твердо установлено одно общее негативное положение: варяги на Руси не выступали в роли завоевателей и создателей государства. На это указывает не только анализ источников, но и соответствие его результатов результатам исследования проникновения норманнов на земли западных славян. Об истинности этого предположения говорит также учет общих условий и сравнение деятельности норманнов в Восточной и Западной Европе, особенно в той стране, где они достигли наибольшего, хотя и временного успеха, – в Англии. Географические условия были совершенно различными. Там – страна, со всех сторон окруженная морем и тем самым со всех сторон доступная для мореплавателей, занимала небольшую территорию, немногим больше 150 тыс. кв. км (вместе с Уэльсом), и по тогдашним условиям имела большую плотность населения (1500 тыс. жителей около 1000 г.); но оставались и обширные открытые пространства, облегчающие движение отрядам нападающих; наконец, грабительскую и завоевательную деятельность облегчало отсутствие крепостей*. Иное дело на Руси; здесь край гораздо более обширный, поскольку государство занимало около 1 млн. кв. км, с гораздо меньшей плотностью населения (4,5 млн. жителей), и более лесистый, особенно на севере, откуда могло идти завоевание. Не менее существенное значение имела транспортная (речная) сеть края, выходящего на [153] берега Балтики только северными окраинами в районе устья Невы. В этих условиях следовало бы ожидать, что государство, основанное норманнами, будет иметь свою главную политическую базу и одновременно центр экспансии на севере, если не в Ладоге, то в Новгороде, в то время как центр государства возник в Киеве (89), в другой части восточнославянской территории, на расстоянии около 1000 км от Ладоги и на таком же от устья Двины (через Смоленск). Внутри страны варягам могла облегчить передвижение система рек, однако завоевание края с судов на практике было невозможно; в Англии мореплаватели, прибыв на остров, на месте обзаводились лошадьми и предпринимали конные захватнические походы*. Представляется справедливой точка зрения (90), что на Руси походы в ладьях организовывались в основном против дальних соседей: в Византию, на Каспийское море, против булгар (волжских) (91), в Мазовию (92); во время местных войн чаще проводили конные или пешие походы (93)**. Святослав еще ребенком выступил против древлян во [154] главе конницы, и он был прекрасным наездником (94). Очевидно, конница принимала участие в межкняжеских войнах (95), а Владимир, готовя поход из Киева на Новгород, приказал: "требите путь и мостите мостъ" (96), не рассчитывая на водный днепровский путь. Итак, географические условия в раннесредневековых славянских странах (где населенные местности являлись как бы островами среди моря межплеменных пустошей, покрытых лесом и болотами) облегчали оборону и затрудняли агрессию; кроме использования естественных условий в форме засек или валов для оборонительных целей, население укрепляло край сетью городов, и не зря Русь получила в рунических надписях и сагах название "страны городов", Гардарики*. Это были труднопреодолимые препятствия даже для противника, имеющего безусловный технический и численный перевес; ведь Германской империи потребовались долгие столетия, чтобы овладеть землями северо-западных славян, которые не смогли создать сильной политической организации. Только колонизация межплеменных лесов, начатая в период раннефеодальной монархии и продолженная в период феодальной раздробленности, привела к существенным изменениям в условиях ведения войн. Непонятно, каким чудом смогли бы варяги на протяжении нескольких десятилетий не только захватить путь Ладога – Новгород – Смоленск – Киев, но и подчинить прилегающие земли власти одного политического центра – Киева. Норманисты издавна пытались объяснить эту загадку старой концепцией об отсутствии политического честолюбия у славян, которые якобы охотно признавали всякую чужую власть, чтобы иметь условия для мирного существования; таким образом, норманнские завоеватели не встречали якобы отпора со стороны покорных славянских пахарей, "лапотников" (97). Это мнение противоречит по меньшей мере ходу политических событий на западной границе славян, где они оказывали упорное сопротивление немецким феодалам; так же и восточнославянские племена в длительной борьбе обороняли свою политическую независимость от нападений извне. Мы уже приводили летописное известие о борьбе киевлян с древлянами [155] и уличами; можно назвать и другие, более поздние случаи сопротивления, на которое наталкивались киевские князья в своих попытках завоевать отдельные племена (98). "Повесть временных лет" считала правилом зависимость восточнославянских племен от Киева, установленную путем завоеваний, и даже приписала Олегу ряд побед, быть может, не всегда в соответствии с исторической действительностью (99). Однако в принципе концепция этого источника о становлении киевской монархии при посредстве завоевания представляется частично верной, но очевидно при этом, что Киев обязан своими успехами не столько военному превосходству, сколько политике местной знати, которая, хотя бы в отдельных землях, отказывалась от самостоятельной политики, желая создать государственный аппарат с помощью Киева (100). Там, где [156] знать не соглашалась покориться, борьба с Киевом приобретала длительный и ожесточенный характер, свидетельствующий о воинственности восточнославянских племен. Такого типа борьбу, связанную с формированием раннефеодального государства, иллюстрирует летописный рассказ о Добрыне, который, увидев, что все болгарские пленные в сапогах, сказал своему племяннику Владимиру Святославичу: "Сим дани намъ не даяти, пойдемъ искатъ лапотниковъ" (101). Крестьяне, которые шли на войну в лаптях и не имели хорошего вооружения, были также лишены собственной организации, поэтому решающее значение в борьбе отдельных племен с центром формирующейся раннефеодальной монархии имела дружина. Но было бы ошибкой говорить на этом основании о "покорности лапотников", об отсутствии воинственного духа у славян или пренебрегать участием в борьбе, особенно с иноземными захватчиками, широких масс населения. Этому взгляду противоречат источники, сообщающие о восточных славянах и об ожесточенной борьбе за свободу у западных славян, о чем говорят немецкие хронисты, в особенности Видукинд (102).

Норманисты, хорошо знакомые с русскими источниками, такие, как А. Куник, высказали суждение о меньшей храбрости славян, в особенности четырех племен, зависимых от хазар (полян, радимичей, северян, вятичей), по сравнению с норманнами (103). Но и это мнение вызывает серьезные сомнения: "зависимость" от хазар никоим образом нельзя представить в виде татарского ига; она не носила – судя по сведениям источников – правового и политического характера, а состояла в выплате небольшой дани типа поздних "посольских даров". Выяснилось также (104), что военное преимущество норманнов на севере состояло в географическом положении их местожительства и в навигационных способностях; следует еще прибавить, что они приобрели богатый опыт в подготовке и проведении разрушительных и грабительских нападений. Утверждение же об их большей личной храбрости по сравнению со славянами представляется голословным. Если славяне [157] уступали норманнам в опыте, то бесконечно превосходили их числом, и уже поэтому завоевание восточных славян, рассеянных среди неизмеримых лесных массивов, превышало возможности небольших отрядов, состоящих из нескольких десятков или сотен и в исключительных случаях – тысяч человек. Поэтому ведущие норманисты прошлого столетия, Погодин и Куник, высказались (хотя и нерешительно) против возможности завоевания, признавая, что варяги обосновались на Руси благодаря договору со славянами. По мнению Куника, договор был заключен не только на севере, в Новгороде, но и в Киеве; "Аскольд и Дир со своей небольшой дружиной были сначала слишком для того слабы, чтобы положить основание прочному господству" (105), не говоря о борьбе с хазарами. Им грозила бы опасность уничтожения в результате численного превосходства славян, прежде чем они получили бы помощь из Скандинавии. Куник признает, что киевляне по примеру словен и кривичей договорились с Аскольдом и Диром, видя в этом лучший выход из положения, чем признание власти "азиатского деспота" (аварского хана). В этой концепции есть зерно истины: приглашение на киевский стол Аскольда и Дира произошло по воле славян*, хотя автор, идя вслед за "Повестью временных лет", приписал слишком большое значение хазарам. В дальнейшем, согласно Кунику, роль норманнов на Руси возрастает. В походе на Царьград (860 г.) приняли участие русь (по Кунику – норманны, осевшие на Руси), заморские варяги и славяне; автор полагал, что русь составляла в этом войске меньшинство, но он и не утверждал, что славяне находились в большинстве. Наконец, воины русь создали тип "воинской касты", из которой позднее сформировалось служилое дворянство (106). Таким образом, автор принимал за исходный [158] пункт деятельности норманнов на Руси заключение договора, а за конечный пункт – захват ими власти в качестве господствующего класса; норманны сыграли роль создателей киевского государства; аналогичное мнение о приходе к власти варягов изнутри высказывал и Ключевский, и многие другие авторы.

Этот вывод вызывает сомнения по двум причинам. Во-первых, он не учитывает роль знати-"мужей" в славянском обществе. Власть фактически была в их руках, без их решительного участия нельзя было прийти к соглашению с норманнами; отстранение от власти местного господствующего класса иноземцами невозможно представить себе без борьбы, а в ней "мужи" имели бы поддержку широких масс общества, которые (как показывают многочисленные примеры), как правило, выступали против завоевателей. Итак, концепция о захвате власти норманнами изнутри фактически представляет модификацию внешнего завоевания; и если мы отвергаем одну, то трудно признать другую, тем более что источники не дают ни прямых, ни косвенных указаний на внутренний норманно-славянский конфликт в Киеве; они свидетельствуют, что деятельность Аскольда и Дира, Олега, Игоря была направлена – кроме организации государственного аппарата и осуществления власти – на борьбу с другими славянскими племенами с целью их подчинения Киеву или на походы в другие страны, Византию, к Каспийскому морю.

Во-вторых, против этой концепции говорят также аналогии. Норманны имели широкое поле для организационно-политической деятельности на начальном этапе экспансии в Англии (IX в.). Но они не обнаружили тенденции к объединению Дэнло в единый государственный организм и созданию монархии. В различных пунктах Нортумбрии, Мерсии, Восточной Англии различные "короли" и норманнские ярлы* осуществляли власть каждый сам по себе. Тенденцию к государственному объединению проявляли местные силы, возглавляемые королями Уэссекса. Почему же норманны на востоке должны были [159] иметь более зрелые политические способности? Следует признать, что идея государственного объединения восточных славян выросла на местной основе.

Это подтверждается сравнением второй фазы норманнской экспансии в Англии и на Руси, поскольку оно показывает, что идея политической централизации проявилась в датской экспансии на Западе, а не в шведской на Востоке. В Англии эта фаза принесла норманнам наивысший успех, который выразился в возведении на английский трон Кнута Великого. Датчане действовали уже не стихийно, как в предшествующий период, а планомерно, под эгидой государственной власти. На Руси варяжская экспансия в этот период иногда выражалась в форме нападений, организуемых на собственный риск некоторыми предприимчивыми ярлами, как это видно на примере Эйрика и его брата Свейна, которые действовали по крайней мере без официальной поддержки со стороны шведского короля, остающегося скорее в хороших отношениях с Русью (107). Эта форма экспансии носила характер, сходный с датской стихийной экспансией в Англии в IX в., отличаясь от нее несравненно меньшим размахом. Другая форма шведской экспансии на Руси во второй фазе была целиком подчинена инициативе русских князей, в особенности новгородских, которые использовали наемных варягов в своих войнах для захвата киевского стола, подобно тому как другие русские князья пользовались помощью печенегов или поляков (108). Воинственным варягам были чужды политические мотивы, они имели целью немедленную выгоду, а жадностью к серебру и буйным поведением доставляли своим предводителям много забот, провоцировали против себя и русских горожан*; однако князья и горожане умели усмирять их своеволие (109). [160] Итак, обе формы шведской экспансии на Руси во второй фазе свидетельствуют о полном отсутствии инициативы со стороны шведской государственной власти*; можно ли допустить, чтобы она смогла осуществить покорение восточных славян в первой половине IX в. и сыграть в Восточной Европе роль государствообразующего фактора? С допущениями такого типа мы встречаемся в научной литературе, и как довод приводится поход короля Олава на Куронию, описанный Римбертом (110). Аргумент не представляется убедительным. Если походы организовывали отдельные ярлы, почему не мог и король организовать подобное предприятие?** Но отсюда еще не вытекает, что вся экспансия варягов находилась под централизованным руководством, а тем более что Древнерусское государство оказалось в зависимости от Швеции. Результаты завоевательной деятельности шведов в Балтийских странах определяют и пессимистическую оценку их возможностей на Руси. И в русских, и в иных источниках господствует глухое молчание о скоординированной королевской властью деятельности варягов и вообще о какой-то активности этой власти на землях восточных славян. Характерно, что на Руси мало известным было даже название Швеции и шведов, которое было заменено названием "варяги", определяющим купцов и наемных воинов шведского происхождения, а не отряды шведского короля. [161]

ПРИМЕЧАНИЯ

ОГЛАВЛЕНИЕ