Х.ЛОВМЯНЬСКИЙ. РУСЬ И НОРМАННЫ

Глава VI. Скандинавы в составе господствующего класса на Руси

Очевидно, серьезная ошибка старых антинорманистов заключалась в том, что они искали славянские корни в скандинавских названиях, известных по источникам, касающимся Руси, и таким образом компрометировали свои другие, иногда правильные положения, перемежая их с ненаучными, дилетантскими. Эта ошибка ушла в прошлое. Мы не отрицаем того, что русский престол заняла династия скандинавского происхождения (1), но и не считаем, что это обстоятельство предрешило образование скандинавами Древнерусского государства.

Верно, что в Киеве после славянской династии легендарного Кия в источниках появляются четыре князя со скандинавскими именами: Аскольд, Дир, Олег, Игорь, после которых, о чем также надо помнить, правили вновь князья со славянскими именами (если исключить регентшу Ольгу): Святослав, Ярополк, Владимир, Святополк, Ярослав. Этот период князей, носящих скандинавские имена, отражает особенность исторического развития Киевской земли, нашедшую выражение в появлении чужой династии, но не передает его сущности. Мы привели доводы того, что скандинавское имя Олега еще не определяет его этнокультурную принадлежность и его отношения со славянским окружением. Нет оснований судить иначе и о других киевских князьях, в особенности о [204] наследнике Олега – Игоре. Первым правителем на Киевском столе, о котором сохранились одновременные и подлинные известия, была Ольга; они свидетельствуют об уважении, которым она пользовалась, а также о привязанности к ней славянского окружения.

Призвание представителя иноземной династии, не навязанное завоевателями, не вынужденное внешним натиском, а вызванное внутренними процессами, не было исключительным явлением; подобное случалось в разных странах в раннее средневековье. Известно, что западные славяне избрали своим князем франкского купца Само, по происхождению романизированного кельта (VI в.) (2); из Польши происходил род Михала Вышевича, князя в сербском Захумье (IX в.) (3), болгарский Самуил был родом из Армении (X в.) (4); роль, которую сыграл Вихман, родственник императора, у редариев (X в.) (5), возвысила его до положения князя этого племени. Во всех случаях приход чужой династии не нарушил внутреннего развития; скорее, призвание иноземных правителей являлось результатом этого развития. К сожалению, из-за скудости раннесредневековых источников часто остаются неизвестны, а если и известны, то не детально, ни подробности призвания на трон чужеземцев, ни их роль после восшествия на трон. Для иллюстрации привлечем поздний, но выразительный пример; приглашение псковитянами литовского kunigas (князя) и его правление.

В результате внутренних войн в Литве Довмонт, противник литовского короля Миндовга, "съ дружиною своею и съ всемъ родомъ своимъ" бежал в Псков ( 1266 г.) и там крестился "съ своими боляри", получив в крещении имя Тимофей. "И бысть радость велика Псковицамъ, и посадиша его на княжении въ своемь граде въ Пскове". Понятны причины этой радости: Псков получил опытного вождя и новые силы для борьбы с соседней, донимавшей его набегами Литвой и грозным Орденом. Мы узнаем также, что сразу после вокняжения Довмонт вместе с "треима [205] девяносты" псковитянами совершил разорительный поход на литовские земли, достигнув значительного успеха. На протяжении своего долголетнего правления (ум. в 1299 г.) он особенно отличался в борьбе с крестоносцами и пользовался признанием на Руси, о чем свидетельствует причисление его к лику православных святых (6). Это пример культурной и национальной ассимиляции князя чужого происхождения и сопровождающего его немногочисленной дружины (7), а также полного перехода этого князя на службу русского общества. Этот пример – доказательство того, что чужая династия вовсе не обязательно осуществляла враждебное местным интересам политическое давление. Быстрая ассимиляция Довмонта и его дружины только частично объясняется более высокой культурой Руси в тот период; она была обусловлена в первую очередь обстоятельствами, которые вынудили их искать убежища на Руси. Некоторые аналогии имелись и в русско-скандинавских отношениях IX-X вв. Русь опережала норманнов в культурном развитии, что облегчало процесс их ассимиляции, но решающее значение играли условия, в которых норманнская экспансия в Восточной Европе не могла сыграть самостоятельную роль и выливалась в деятельность вспомогательного характера, обслуживающую интересы русской знати. Именно эти возможности использовали как династия, так и более широкий круг варягов – купцы и наемные воины, переходившие на службу славянскому обществу. Примером подобной ассимиляции князя иноземного происхождения является также раннефеодальное славянское государство Само (8). Вокняжение на киевском столе династии скандинавского [206] происхождения нельзя признать совершенно случайным, поскольку Олегу и Игорю там предшествовали Аскольд и Дир. Встает вопрос, не существовали ли специфические обстоятельства, которые склоняли киевлян к передаче княжеской власти в руки норманнов. Одно, очевидно, носило местный характер: киевское ядро государства было созданием не одного, а двух или более племенных органов – отсюда возможность трений внутри самого политического союза; правитель чужого происхождения, в силу своей нейтральности, скорее мог сгладить эти трения и потому был полезен для поддержания единства; судя по летописным известиям, подобная ситуация сложилась и на севере, где трения между словенами и соседними племенами были поводом для призвания чужеземцев (9). Кроме того, можно указать и другие причины, почему выбор так охотно падал на князей скандинавского происхождения. Они отличались знаниями в торговых делах и знакомством с чужими странами, что облегчало установление торговли с заграницей, столь существенной для раннефеодального государства и для его господствующего класса; наверно, их делал полезными (10) и опыт в организации походов, особенно водными путями. Ясно, что эти правители-иноземцы не были необходимы в процессе формирования восточнославянского государства, поскольку в других славянских странах соответствующие функции с успехом выполняли династии местного происхождения. Выбор, сделанный киевлянами, свидетельствует об их оборотливости и умелом использовании конъюнктуры для ускорения объективного процесса. По тем же причинам полочане призвали князя родом из Скандинавии, Рогволода (11): Полоцк лежал на магистрали, связывающей Швецию [207] с Востоком, и пытался защищать свою самостоятельность и права контроля над двинским отрезком этого пути от тех сил, которые создавали государство по Днепру – Волхову. В этом случае династия скандинавского происхождения не выполнила своей задачи по охране полоцких интересов, поскольку общее развитие Руси шло в противоположном направлении. О результатах этой борьбы сообщает летопись, говоря о победе Владимира Святославича над полоцким Рогволодом (12).

Несомненно, что в определенной мере норманисты преувеличивают норманнский компонент в составе господствующего класса па Руси. Если бы они могли показать, что он состоял исключительно или в значительной части из скандинавов, тогда пришлось бы признать норманнскую теорию генезиса Древнерусского государства доказанной по крайней мере в организационной сфере, учитывая, что государственный аппарат тогда был создан при интенсивном участии норманнов, хотя и в этом случае следовало бы принять во внимание существеннейшие моменты: экономическое состояние, зависящее от уровня развития орудий труда, и социальную структуру страны, создающие предпосылки для формирования государственной власти. Во всяком случае, этнический состав господствующего класса требует тщательного и критического рассмотрения.

Доводы норманистов по этой проблеме развивались в двух направлениях. Во-первых, они пытались показать, что иностранные источники, византийские, латинские, а также арабские, считали русов скандинавами, противопоставляли их славянам как отдельной этнической группе, а также не признавали Древнерусского государства славянским. Во-вторых, они ссылались на непосредственные свидетельства об этническом характере русского господствующего класса, который якобы состоял почти исключительно из скандинавов. Антинорманисты старались опровергнуть или ослабить оба эти аргумента, а если и признавали, что под названием русов выступали также и шведы, то сразу подчеркивали, что прежде всего это название означало славян.

Начнем с рассмотрения иностранных источников, где русы определяются как норманны. При их анализе надо учитывать два момента: 1) действительно ли эти источники [208] идентифицируют русь с норманнами; 2) если они считают эти понятия идентичными, основано ли их суждение на хорошем знании этнических отношений на Руси, а если они неверно понимают эти отношения, или неверно их объясняют, то по каким причинам. В современной литературе противники норманнской теории делали упор на выяснение первого вопроса, хотя не раз принимали во внимание и второй.

Среди иностранных источников наибольший вес имеют византийские из-за проявляемого ими интереса к Восточной Европе в связи с установлением непосредственных отношений с Русью до 839 г., ведением с ней торговли и дипломатических отношений (хотя и затрудненных военными действиями). В Константинополь прибывали и купцы, и неоднократно русские послы. Латинские источники, несмотря на существование торговых путей от Днепра до Регенсбурга и установление непосредственных дипломатических отношений с Русью со второй половины X в., располагали меньшей информацией о Восточной Европе и черпали известия о Руси в значительной мере из Византии. Что касается арабов, то они получали информацию о Руси другими путями, чем Византия (преимущественно используя в качестве информаторов волжских булгар и хазар); Восточная Европа была для них экзотическим краем, и они имели о ней очень неясное представление.

Все упоминания источников о руси (и славянах) в период формирования Древнерусского государства, содержащиеся в названных источниках, неоднократно и подробно разбирались уже в XVIII и XIX вв.; у норманистов подробнее и критичнее всего Куником, а у антинорманистов – Гедеоновым. Систематическое издание этих источников, снабженное критическими комментариями, является актуальной научной потребностью, оно значительно облегчило бы всем исследователям ориентацию также и в норманнской проблеме*. Очевидно, что дальнейшие замечания ни в коей мере не заменяют такой работы. Ведь не каждое упоминание руси может быть использовано для выяснения этнического содержания названия, даже если и содержит характеристику этого народа. Если, например, патриарх Фотий называет 'Ρως народом исключительно воинственным и жестоким, который завоевал соседние страны, то эти слова хорошо соответствуют тогдашней ситуации в Древней Руси, формирующейся как [209] государство, но с натяжками могут быть истолкованы и в норманистском смысле. Для избежания бесплодных споров лучше обратиться к сведениям и суждениям более определенным; применение такого метода находим, например, в работе Томсена.

Среди византийских источников норманисты ссылаются на два конкретных указания, определяющих народ рос. Одно из них находится у Продолжателя Феофана (и в других родственных упоминаниях) при описании похода Игоря 941 г. В этом упоминании οι 'Ρως были определены как "οι και Δρομιται λεγόμενοι, οι εκ γένους των 'Φραγγων κα θίστανται" ("называемые и дромитами, которые из рода франков"*) (13). Проблемы дромитов лучше не касаться; она может быть темой особой и, вероятно, бесплодной дискуссии. Определение франки можно понимать двояко – или как указание на германское происхождение руси, или как на искаженное название варягов (14). Во втором случае упоминание свидетельствовало бы о присутствии варягов в войске Игоря и было бы лишено значения для выяснения проблемы руси; в первом – могло бы действительно свидетельствовать, что в понимании хотя бы некоторых византийских авторов русь принадлежала к кругу германских народов, т. е. в данной ситуации была норманнской. Но в том-то и дело, что не всем высказываниям хроник мы обязаны доверять на сто процентов. Если бы мы хотели решать вопрос об этнической природе руси на основании сочинения Адама Бременского, то должны были бы признать ее греческой**. Обсуждаемый источник допустил неточность, присущую и византийским писателям; ее причины выясним ниже.

Главным свидетелем норманнского происхождения руси был признан Константин Багрянородный. Его сочинение, уже рассмотренное нами, противопоставляло русь славянам как господствующую силу племенам-данникам. Однако мы ранее выяснили, что речь не идет о признании иноэтничного происхождения этой господствующей силы в своей массе по сравнению с данниками-славянами. Эта русь, кочующая в осенние и зимние месяцы по славянским землям, очень напоминает образ жизни, например, [210] Болеслава Кривоустого, переезжающего вместе со своим двором с места на место, sicut Numida (15). Эта практика феодальных дворов была обусловлена состоянием натурального хозяйства и транспорта, поскольку не было другого способа потреблять запасы, доставляемые населением на местные княжеские склады, постоянно взыскивать с населения дань, предназначенную на содержание княжеского двора, дружины и т. д.*

Особое внимание исследователи придают другому сообщению императора (16): описанию днепровских порогов, названия которых приведены на двух языках, росском (ρωσιστί) и славянском (σκλαβινιστί). Всего император перечислил семь порогов (из девяти) (17). Их названия звучат следующим образом:

Не будем проводить этимологического анализа этих названий, этому посвящена обширная литература, в которой [211] последняя работа – основательное языковедческое исследование К. О. Фалька; укажем только, что в соответствии с результатами этимологических изысканий первый ряд действительно состоит из славянских названий; наименования же второго имеют скандинавское происхождение, и даже точнее – шведское. Кстати, и неспециалист с первого взгляда заметит славянские элементы в первом ряду (например, πράχ – польск. próg) и скандинавские во втором (например, βορσί, φόρ, φόρος). Этот вывод признан бесспорным. "Сила и значение данного факта, – пишет один из противников норманнской теории, – несомненно, исключительны. В самом деле: если русский язык является одним из скандинавских наречий, ничего общего не имеющим со славянским языком, то, следовательно, русы – скандинавы (21)". Не следует удивляться, что антинорманисты, убежденные в истинности своей точки зрения, не хотели доверять выводам противной стороны, основанным на этимологическом анализе, и пытались показать, что хотя бы некоторые из "росских" названий не скандинавского происхождения и что, в сущности, вся "росская" группа представляет номенклатуру международного характера, содержащую элементы различного языкового происхождения и хотя употреблявшуюся на Руси, но, во всяком случае, не показательную для определения природы "росского языка". Если эта точка зрения верна, названия теряют значение аргумента в пользу норманнской теории и дальнейшая дискуссия на эту тему беспредметна. Однако нужно считаться и с другой возможностью: а именно что все названия, определенные как "росские", в действительности скандинавские, поскольку языковеды убедительно показали это и опровергнуть их доказательства трудно. Поэтому и мы, не желая исходить из сомнительных положений, принимаем вывод, внешне "худший" для нашей концепции: "росские" названия в действительности все без исключения скандинавские.

Гедеонов (22), признавая скандинавский характер по крайней мере некоторых "росских" названий, одновременно утверждал, что они были усвоены из скандинавского языка русью, которая использовала помощь норманнов в [212] судоходстве; тем самым они не могут быть свидетельством скандинавского происхождения руси. Действительно, на основании таких языковых элементов, как техническая терминология, а в данном случае названия порогов связаны с техникой экспорта и плавания, трудно установить происхождение языка. Однако, с другой стороны, представляется непонятным, почему русь, имея славянские названия, дублировала их, и к тому же систематически, при помощи чужих, скандинавских? (23).

Попытаемся решить этот вопрос иначе. Говоря о "росском" языке, император имел в виду не язык истинной, или славянской, руси, но язык той особой части руси, которая использовала скандинавский язык и дала днепровским порогам шведские названия. Истинная русь говорила на славянском языке, преобладающем в Восточной Европе, широко известном на Балканах, используемом, без сомнения, в Константинополе для объяснения, например, с купцами скандинавского происхождения (24); различия между славянскими языками еще не были значительны. И император не счел нужным упоминать, что названия были взяты из восточнославянского языка, раз среди самих славян господствовало представление о принципиальном языковом единстве, что нашло выражение в "Повести временных лет" (25).* Еще менее были существенны диалектальные различия между славянами для иностранцев. Скорее всего, император не отдавал себе отчета в этих сравнительно небольших различиях, а если бы [213] указал их в тексте, введя отдельные названия для восточнославянского языка, это вызвало бы только терминологическую путаницу, непонятную читателю. Приходим к выводу, что восточнославянские названия днепровских порогов Константин Багрянородный не мог определить иначе, чем славянские. Тогда встает вопрос: каким термином должен был он определить язык, на котором говорили те русы, которые были шведского происхождения? Ведь термины норманнский, как и шведский тогда не употреблялись в Византии, термин βάραγγοι появился только в XI в. (26); тем временем сами русские купцы и послы скандинавского происхождения называли себя русами. В этих условиях император не только мог назвать шведский язык русским, но, очевидно, не мог найти, да и не нуждался в поиске для него другого, лучшего названия, понятного византийскому читателю, который если и знакомился со шведами, то только в одном виде – преображенными в русов. Эта номенклатура удовлетворяла императора и его окружение, была распространена в IX и X вв. в Византии, хотя с нашей точки зрения была путана, неточна, ввела исследователей в заблуждение и стала одним из краеугольных камней норманнской теории, которая, даже вопреки доброй воле ее отдельных представителей, должна была затемнить наше представление о прошлом Руси и через нее всех славян. Кстати, эта номенклатура не была исключением, поскольку много неточностей можно найти и в древних, и в современных названиях. Так, латинские источники охотно называли аваров гуннами, а венгров – аварами, в то время как сами венгры предпочитали выступать под названием гуннов. Немецкие завоеватели Пруссии взяли название покоренного парода и распространили его на значительную часть территории исконно немецкой. [214] Белорусская шляхта называла себя литвинами, а польская использовала ученое название сарматы. Интересную позднейшую аналогию рассмотренному сочинению Константина Багрянородного представляют записки императорского посла Сигизмунда Герберштейна, который по дороге в Москву посетил Великое княжество Литовское и провел в своем описании "литовские" названия двух зверей – зубра и лося: suber, loss (27). В действительности это были названия, взятые из белорусского языка, на котором говорила значительная часть населения тогдашнего Великого княжества Литовского.

Анализ сообщения Константина Багрянородного требует еще одного дополнения: мы опустили вопрос, каким названием определял император Древнерусское государство и страну. В его распоряжении была литературная номенклатура: например, явивший несколько позже Лев Диакон называл русов (в широком смысле) тавроскифами; Константин употребил, однако, разговорное название в его южной, эллинизированной форме: 'Ροισία (Росия). Следовательно, у него появляется терминологическая многозначность, подобная той, которая встречается и в русских источниках, причем одно из значений одинаково в них и у Константина: определение Древнерусского государства, страны восточных славян; другое носит специфический характер, не встречающийся в русских источниках (исключая построение Нестора): обозначение шведов, находящихся на службе на Руси.

Вывод, основанный на сообщении о днепровских порогах, особенно ценен, поскольку позволяет выяснить, почему в Византии название русь – 'Ρως приобрело значение "шведы". Одновременно оно дает ключ к пониманию западных названий, дошедших в латинских источниках, которые идентифицировали русь с норманнами. Кстати, Запад мог иногда проверить византийские данные при помощи собственных наблюдений, как было сделано в 839 г. и отражено в "Бертинских анналах". К уже рассмотренному известию этого источника не будем [215] возвращаться; среди других (28) следует вспомнить о сообщении, касающемся нападения руси на Константинополь в 860 г., переданном, правда, позднее Иоанном Диаконом (жившим на рубеже X и XI вв.), но основанном на более ранних известиях. Этот источник не назвал руси, а приписал нападение норманнам (Normanorum gentes) (29). Употребление этого определения не требует специального комментария: на территории Византии русь чаще всего представляли норманны, как купцы или послы, по ним и формировалось представление о руси, и это обстоятельство также влияло на значение западных названий.

Более интересными, поскольку они богаче данными и считаются одним из основных свидетельств норманнского происхождения руси, являются известия Лиутпранда, епископа Кремоны (с 963 г.), который дважды посетил Византию и, естественно, там почерпнул информацию о руси. Особого внимания заслуживает перечень соседей Восточноримской империи, среди которых есть и русь. Только упоминание о руси нельзя объяснять, вырвав из контекста, поскольку тогда оно утрачивает истинный смысл.

[Византия] "имеет с севера венгров, печенегов, хазар, русиев, которых иначе мы называем норманнами, а также болгар, очень близко от себя; с востока – Багдад; с юго-востока – жители Египта и Вавилонии... Прочие же народы, которые живут в том же климате: армяне, персы, халдеи, авасги – ей служат" (30).

В этом описании содержится такая же терминологическая двузначность, что и у Константина Багрянородного. С одной стороны, название русь поясняется как идентичное норманнам, с другой – это развернутая этническая характеристика прилегающих к Византии [216] территорий, где русь выступает совершенно в ином, чем прежде, значении: автор назвал все крупные народы, соседствующие с Восточноримской империей на севере – ближайших болгар, далее венгров, печенегов, хазар; естественно, в этом списке не мог отсутствовать крупнейший среди них – восточные славяне. Их мы должны идентифицировать с Rusii. Терминологическое сходство греческого и латинского источников здесь очевидно: норманны-шведы в обоих случаях являются составной частью Rusii (русов), но благодаря специфическим обстоятельствам здесь термин расширяется до обозначения всех восточных славян по наиболее известной среди них группе (pars pro toto) (31).

Итак, византийско-латинские источники X в. употребляют термин росы, Росия и т. п. для определения не только норманнов, по также и восточных славян. Норманист мог бы в связи с этим сказать, что в изначальном смысле термин росы означал норманнов, а общее значение – восточные славяне – стало производным. Это наблюдение было бы истинно, если допустить, что восточные славяне действительно восприняли название русь из своего главного политического центра, но тогда надо сделать и следующий вывод: если восточные славяне взяли наименование от главного политического центра, то то же самое могли сделать и бывшие на службе этого центра норманнские пришельцы.

Гораздо больше, чем латинские авторы, сообщают сведений о русах и восточных славянах с IX-X вв. арабские писатели, причем, как мы указывали, они располагают собственными источниками информации. К сожалению, несмотря на иногда очень ценные сведения, этот материал в значительной части мало достоверен и требует при использовании тщательной критики. Особенно фантастична информация об обычаях, смешивающая элементы, свойственные различным этническим общностям (32); номенклатура [217] также отличается непостоянством (33). Наиболее существенные сведения арабских источников об острове русов и трех центрах русов мы уже анализировали. Дополним предшествующие выводы еще двумя известиями: одним – приводимым как доказательство славянского характера руси, а другим – которое считается убедительным свидетельством того, что русь была норманнской.

Первое приводит географ Ибн Хордадбех в своей "Книге путей и стран", написанной, как предполагается, в 846-847 гг. (34)* Она следующим образом описывает путь купцов ар-рус:

"Они являются племенем среди ас-Сакалиба. Привозят шкуры бобров, черных лис, а также мечи из удаленных концов [земли] Саклабия к морю Румейскому, [где] владыка ар-Рум берет с них десятину. Если хотят, путешествуют по Итилю**, реке ас-Сакалиба и проезжают через Хамлих, город хазар, [где] его правитель берет с них десятину. Далее прибывают к Джурджанскому морю... Иногда привозят они свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад, переводчиками им служат евнухи ас-Сакалиба. Они выдают себя за христиан и платят [только] поголовную [подать]" (35)***.

Термин ас-Саклабия (Сакалиба) неустойчив, в некоторых случаях он может обозначать народы тюркские, финские, даже немцев, как у Масуди (36), однако преимущественно им определяли славян (37). В данном случае решительно идентифицировать Саклабия со славянами позволяет появление переводчиков ас-Сакалиба; известно, что международным языком в сфере восточноевропейской торговли был славянский язык****, а не скандинавский, тюркский или финский. И протяженность Саклабии, как вытекает из описания, подтверждает это предположение. [218] Поэтому можно не сомневаться, что Ибн Хордадбех считал русских купцов славянами*. Иное дело, находились ли среди них в большом количестве норманны, о чем говорит роль варягов в торговле Восточной Европы, а также список купцов из договора 944 г. Это известие ценно тем, что около середины или во второй половине IX в. Киев стал не только политическим, но и экономическим центром, раз арабам были известны русские купцы, т. е. приходящие именно из киевской земли, где, вероятно, концентрировалась торговля, ориентированная в южном (море Румейское тут должно обозначать Черное море), а также в юго-восточном направлении (Джурджан – Каспийское море). Организация торговли была схожа с той, что описана у Константина Багрянородного, поскольку русские купцы доходили вплоть до самых "удаленных концов" Саклабии, до Новгородской земли. Товары, вероятно, перевозились по рекам в ладьях, однако поставщики представляли не общерусское государство, как в середине X в., а местные политические центры. Запись, по-видимому, отражает момент объединения Киева и Новгорода под единой государственной властью.

Еще одно известие конца IX в. содержится в сочинении арабского историка ал-Якуби:

"На запад от города, называемого ал-Газира [Альгезирас], [лежит] город, называемый Исбилия [Севилья], [расположенный] на большой реке, которая есть река Кордовы. В тот город вошли в 229 г. (х. = 843/4 г.) поганые [ал-Маджус], называемые ар-Рус, [которые] захватили [пленных], грабили, жгли и убивали" (38).*

Это интересное сообщение сходно с замечанием Лиутпранда, который трактовал русов как норманнов. Ал-Якуби, наверное, в Египте получил известие о нападении на Севилью неверных, называемых у арабов ал-Маджус, этим термином определялись и норманны; вероятно, и в Западной Европе норманнов тогда называли язычниками. Однако для читателя из восточных арабских провинций ал-Маджус не были известны как норманны; тогда [219] ал-Якуби, что правильно предположил уже Гедеонов (39), дал объяснение при помощи названия, известного на востоке – ар-Рус – и ассоциирующегося не только со славянами, как у Хордадбеха, но и со скандинавами, поскольку те именовались русью не только в Византии и Ингельгейме, но и в восточных странах (40).

Арабских известий о руси много (41). Из них, так же как из византийских и латинских источников, следует только то, что среди руси находились норманны (в основном как купцы), но отнюдь не то, что русь была когда-либо в своей массе норманнской.

Подводя итоги для окончательного выяснения состава правящего класса на Руси, обратимся к ее внутренним источникам. К их категории относятся русско-греческие договоры 911 и 944 гг. в "Повести временных лет", содержащие большое число личных имен. Норманисты считают эти документы доказательством норманнского господства на Руси: правящая династия, князья и бояре, их послы и даже купцы – шведы; славян там нет вообще, поскольку славянские имена, приведенные в договоре 944 г., также, по их мнению, носят норманны, только подвергшиеся славянизации. Посмотрим, в какой мере эти положения истинны. Признаем без оговорок, что имена в подавляющем большинстве действительно скандинавские (42), но оспорим выводы, которые из этого делались. В договоре 911 г. читаем: [220]

"Мы от рода рускаго, Карлы, Инегелдъ, Фарлоф, Веремуд, Рулавъ, Гуды, Руалдъ, Карнъ, Фрелавъ, Руаръ, Актеву, Труапъ, Лидул, Фостъ, Стемид, иже послани от Олга, великого князя рускаго, и отъ всех, иже суть под рукою его, светлыхъ и великих князь и его великих бояръ, к вам, Лвови и Александру и Костянтину, великим о бозе самодержьцем, царемъ греческым, на удержание и на извещение от многих лет межи хрестианы и Русью бывьшюю любовь, похотеньем наших великих князь и по повелению от всех иже суть под рукою его сущих Руси" (43).

В этом документе для читателя может быть впечатляющим само звучание имен, исключительно скандинавских, но этого недостаточно для определения состава правящего класса, поскольку, за исключением Олега, в договоре названа по именам только одна категория лиц – послы, отправленные в Византию. То обстоятельство, что в посольстве использовались скандинавы (44), не требует специального комментария. Имена доверителей здесь не указаны, но приведенные в тексте второго договора, 944 г., представляют особый интерес. Они упомянуты два раза. Первый раз они разделены на две группы: 1) "ясных и великих князей", 2) "великих бояр". Не знаем точно, как звучали эти определения в греческом оригинале, но для нас более показательным является сохранившийся архаичный русский перевод, который красноречивее передает структуру русского господствующего класса, чем это мог бы сделать текст на греческом языке. Как правильно указал С. М. Соловьев (45), первая группа могла [221] обозначать только членов правящего дома, вторая группа включала представителей русской знати вообще. В другом упоминании первая группа выступает под тем же названием "великих князей", а вторая – бояре – не названа; следует предположить, что во втором случае они выступают под названием русь. Однако из договора не вытекает, что это название определяло исключительно бояр. Соответствующее место договора 944 г. звучит так:

"Мы от рода рускаго съли и гостье, Иворъ, солъ Игоревъ, великаго князя рускаго, и объчии сли: Вуефастъ Святославль, сына Игорева; Искусеви Ольги княгини; Слуды Игоревъ, нети Игоревъ; Улебъ Володиславль; Каницаръ Передъславинъ; Шихъбернъ Сфанъдръ, жены Улебле; Прасьтенъ Туръдуви; Либиаръ Фастовъ; Гримъ Сфирьковъ; Прастепъ Акунъ, нети Игоревъ; Кары Тудковъ; Каршевъ Туръдовъ; Егри Евлисковъ; Воистъ Воиковъ; Истръ Аминодовъ; Прастенъ Берновъ; Ятвягъ Гупаревъ; Шибридъ Алданъ; Колъ Клековъ; Стегги Етоновъ; Сфирка... (46); Алвадъ Гудовъ; Фудри Туадовъ; Мутуръ Утипъ; купецъ Адунъ, Адулбъ, Иггивладъ, Олебъ, Фрутанъ, Гомолъ, Куци, Емигъ, Туръбидъ, Фуръстенъ, Бруны, Роалдъ, Гунастръ, Фрастенъ, Игелъдъ, Туръбернъ Моны, Руалдъ, Свень, Стиръ, Алданъ, Тилен, Апубьскарь, Вузлевъ, Синко, Боричь (47), послании от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья и от всехъ людий Руския земля" (48).

Скандинавское происхождение имен послов и купцов, названных в этом трактате, не удивительно, это объясняется служебными функциями, которые норманны выполняли на Руси. Больше всего может навести на размышления монополия купцов норманнского происхождения в византийской торговле; это явление, возможно, обусловлено сравнительно поздним развитием этой торговли, поскольку непосредственные торговые русско-византийские [222] отношения до IX в. представляются сомнительными. Обмен скорее был ориентирован на Восток, и, очевидно, не случайно Ибн Хордадбех определяет русских купцов как славян. Они принимали участие прежде всего в восточной торговле, зато в византийскую были втянуты прежде всего купцы норманнского происхождения.*

Кроме того, обращает на себя внимание группа 25 доверителей, в этом договоре перечисленных поименно. Они принадлежали, естественно, к правящему классу, имена же их преимущественно скандинавские. Вот единственный пункт, на который могли бы опереться норманисты... если на этом поставить точку. Но следует отметить, что названные 25 доверителей не исчерпывают эту группу целиком, определенную словами "от всякой княжья и от всехъ людий Руския земля". Трудно сомневаться в том, что решение о заключении мира было принято если не на киевском вече при участии всего свободного населения (на что указывает подчеркнутое выше слово всехъ), то, во всяком случае, на совете всей знати,** а также старейшин (49). В этом определении знаменательно также слово земля, указывающее, что Русь выступала как территориальное объединение, государство, не как группа завоевателей, и более того, подтверждающее, что круг доверителей был значительно более широким, чем группа из 25 названных по именам лиц. Можно также предполагать, что эта группа представлялась монолитной с точки зрения ее общественного положения, а не созданной из различных слоев или группировок господствующего класса. Как и в предшествующем договоре, она, скорее всего, состояла исключительно из князей или же великих князей, принадлежащих [223] к правящему Дому. Кроме самой терминологии (княжье), это подтверждается включением в нее женщин и также выразительным упоминанием родственных связей некоторых из них с Игорем (Слуды Игоревъ, нети Игоревъ; Акунъ, нети Игоревъ), которые приводились, очевидно, только в случаях возможного сомнения в их идентификации. В то же время в списке отсутствуют два известных норманна на русской службе: воевода Свенельд и Асмунд, кормилец (воспитатель) Святослава. Более того, в описании Константином Багрянородным приема княгини Ольги при императорском дворе в 957 г. (50)* указано, что княгиню сопровождали ее родственницы княжеского происхождения (51), а также придворные, среди которых были послы князей Русской земли и купцы (52). Перечисляя денежные подарки, розданные гостям, император назвал их количество: оказывается, что с княгиней было 16 родственниц, послов было не менее 22, а купцов – 44 (53); а поскольку каждый посол представлял одного князя по условиям договора 944 г., можно предположить, что численность правящего дома не намного изменилась за 944-957 гг.

Итак, документ 944 г. не дает оснований преувеличивать норманнский этнический элемент в господствующем классе, поскольку содержит имена, представляющие лишь три относительно немногочисленные группы: 1) господствующую династию, 2) послов этой династии, 3) купцов. Нет здесь самой многочисленной группы – славянских знатных мужей, бояр, которые были истинной господствующей прослойкой в государстве.

К сожалению, в источниках, кроме договоров 911 и 944 гг., почти нет имен представителей господствующего класса на Руси в IX и X вв., исключая имена членов династии. Неудивительно, что эти имена (их немногим более 10) вызывали большой интерес, приводивший иногда из-за недостатка источников к рискованным домыслам. [224] Конъектура Длугоша, который маловыразительное имя князя древлян Мала заменил именем Микстина или Мстиши, сына воеводы Свенельда, направила Шахматова, который принял эту поправку за подлинный текст, на путь фантастического предположения о норманнском происхождении Малуши, матери Владимира Святославича, отождествленной им с некой Малъмфредь (Мальфрид) (54). Норманист А. Брюкнер (55) показал беспочвенность этого отождествления, которое иногда вновь проскальзывает в литературе (56). Если ограничиться достоверными сведениями, то в "Повести временных лет" упомянуты три норманна: Свенельд, воевода Игоря, а затем Святослава (57), Асмуд, кормилец Святослава (58), и сын Свенельда по имени Мстиша (Мстислав) Лют, или Лютый (по Брюкнеру) (59). Наряду с ними встречаются славянские или принадлежащие славянам имена: Претич, воевода заднепровской Руси (северян?) при Святославе (60); Марк Любечанин, живший во времена Игоря и Святослава (61); его дочь Малуша, взявшая имя от отца (62), наложница Святослава и мать князя Владимира; сын Малка и дядя Владимира – известный Добрыня (63), которого пытались наделить именем Олег, но без соответствующего подкрепления источниками (64) и вопреки свидетельству летописей, которые признают род Малка славянским и боярским. Славянином были Блуд, воевода Ярополка (65), и, очевидно, слуга того же [225] князя – Варяжко (66), поскольку это имя показывает скорее, что он не был варягом, так же как имя Ятвяг в договоре 944 г. не обязательно свидетельствует о том, что его носитель был ятвягом. Известно, что чужие этнонимы часто использовались в качестве личных имен (у готов был Галинд (67), на Руси, кроме Варяжко, был также Ляшко и т. д.). Очевидно, имена такого типа могли указывать на иностранное происхождение, но в равной мере служили и для определения какого-то отношения данного человека к чужому народу.* Поэтому, раз варяги на Руса были обычным явлением, представляется сомнительным, чтобы имя Варяжко было именно у варяга. Более правдоподобно, что это имя подчеркивало какую-то специфическую черту человека славянского происхождения. Далее, у Владимира был воевода по имени Волчий Хвост (68): может быть, это прозвище, но местное. Наконец, есть и греческое имя, очевидно, относящееся к духовному лицу, – Анастас из Корсуни, которого Владимир вместе с греческим клиром привел после завоевания этого города (69). Надо признать, что 3 человека норманнского происхождения из 11 – это очень много, но эти цифры не отражают действительного числа норманнов в составе русского господствующего класса уже потому, что представители скандинавской династии брали воевод и кормильцев со своей бывшей родины.

Анализ иностранных и отечественных источников приводит к единому выводу: норманны не составляли многочисленной группы (70) в составе господствующего класса [226] на Руси (71) и результаты исследований социально-экономических процессов не противоречат ее политической истории. [227]

ОГЛАВЛЕНИЕ