Х.ЛОВМЯНЬСКИЙ. РУСЬ И НОРМАННЫ

Послесловие

Е. А. Мельникова, В. Я. Петрухин

Четверть века, истекшие после выхода в свет исследования академика X. Ловмяньского, ознаменовались возрастанием интереса к истории русско-скандинавских отношений раннего средневековья. Это было вызвано, с одной стороны, резким увеличением количества источников, в первую очередь археологических (на территории СССР и в Скандинавских странах); усовершенствованием методики анализа письменных и археологических источников, что расширило их историческую информативность; привлечением данных других наук. С другой стороны, под непосредственным воздействием разработанной еще в 1930-1940-е годы марксистской концепции генезиса классового общества и государства на Руси существенно изменились взгляды историков на процессы образования феодальных государств в Европе, в том числе Древнерусского государства, В результате этого с 1970-х годов сама постановка "норманнской проблемы" вновь (после 1940-1950-х годов) подвергается коренному пересмотру. Немалую роль в этом сыграл и публикуемый труд X. Ловмяньского.

Итоги почти 150-летнего изучения норманнского вопроса с позиций норманизма были подведены в работе В. Томсена (русский перевод: Томсен В. Начало русского государства. М., 1891), суммировавшего все историко-филологические данные, полученные к тому времени. Та же задача в отношении археологического материала была выполнена Т. Арне (Arne Т. La Suède et l'Orient. Upsal, 1914). Эти труды завершили первый этап "классического" норманизма, источниковой базой которого были почти исключительно разноязычные письменные источники и лишь в последние десятилетия его существования – археологические данные.

Ожесточенная полемика норманистов и антинорманистов сводилась практически к решению одного, считавшегося коренным, вопроса: являлось ли Древнерусское государство созданием скандинавов или славян. В теоретическом плане и те и другие, во-первых, основывались на идеалистическом представлении о деятельности отдельных лиц или этнических групп как основном двигателе исторического процесса и, во-вторых, исходили из априорной предпосылки о социальном и экономическом превосходстве скандинавского общества над восточнославянским. Обсуждение конкретных вопросов (о происхождении названия русь, об этимологии названий Днепровских порогов у Константина Багрянородного, о достоверности легенды о призвании варягов и пр.) полностью ставилось в зависимость от общей концепции (про- и антинорманистской) исследователя. По мнению представителей обоих направлений, каждый из этих частных вопросов давал непосредственный ответ па основной. Поэтому, например, дискуссия об этимологии названия русь во второй половине XIX в. приняла особенно острый характер, так как обе стороны исходили из убеждения, что признание скандинавского происхождения названия неизбежно влечет за собой вывод об основании Древнерусского государства норманнами (см. подробнее: Шаскольский И. П. Аптинорманизм и его судьбы. – В кн.: Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1983, с. 35-51). Методологическая ограниченность и аитинорманизма, и норманизма конца XIX – начала XX в. практически положила конец сколько-нибудь продуктивному изучению русско-скандинавских связей после трудов В. Томсена и Т. Арне – до формирования новой, марксистской концепции генезиса государственности у восточных славян.

Труды 1930-1940-х годов В. Д. Грекова, С. В. Юшкова, М. Н. Тихомирова, А. В. Арциховского, Б. А. Рыбакова и многих других убедительно показали высокое развитие восточнославянского общества в период образования раннефеодального государства, выявили экономические и социальные предпосылки его возникновения. Переход от первобытнообщинного строя к раннефеодальному государству, начавшийся до появления скандинавов на территории Восточной Европы, сопровождался интенсивной славянской колонизацией обширных пространств, упрочением в зоне колонизации земледельческого хозяйства, социальной и имущественной дифференциацией, заменой родовых общин территориальными, возникновением раннегородских центров, развитием аппарата управления. В IX в. он привел к формированию племенных конфедераций, представлявших к этому времени не просто этнические, а политические образования (Насонов А. Н. "Русская земля" и образование территории Древнерусского государства. М., 1951; Пашуто В. Т. Черты политического строя Древней Руси. – В кн.: Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин В. П., Щапов Я. Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965, с. 11-76; Назаров В. Д., Пашуто В. Т., Череп нип Л. В. Проблемы общественно-политической истории феодальной России и новейшей историографии. – ВИ, 1976, № 4, с. 25-48). Именно на этой основе в X в. завершается формирование единого Древнерусского государства с центром в Киеве, объединившего под своей властью огромную территорию от Ладожского и Белого озер на севере до границы степной зоны на юге. Типологическое сходство процессов социально-экономического развития у других славянских пародов (поляков, моравов, чехов и др.) подтвердило вывод о возникновении Древнерусского государства как итоге закономерного внутреннего развития восточнославянского общества.

Убедительность выводов советской исторической науки уже в 1950-1960-х годах признали многие прогрессивные исследователи Запада, что повлекло изменение их взглядов и на роль скандинавов в образовании Древнерусского государства. Г. Штёкль, например, отказался считать норманнов "основателями государства" (Stökl G. Russische Geschichte. Stuttgart, 1965, S. 36). А. Стендер-Петерсен, предполагавший существование норманнской колонизации в Северной Руси и "скандинавизацию" важнейших древнерусских городов на основных торговых путях, тем не менее отметил значение внутренней социально-политической эволюции восточных славян при образовании государства. Именно ему принадлежит новая, по его определению "неонорманистская", формулировка "варяжского вопроса", которая способствовала, несмотря на ее односторонность, дальнейшему плодотворному исследованию русско-скандинавских отношений IX-XI вв. По его мнению, основной задачей стало исследование "роли скандинавского этнического элемента в истории культурно-политического создания и раннего развития Древнерусского государства" (Stender-Petersen A. The Varangian Problem. – In: Stender-Petersen A. Varangica, Aarhus, 1953, p. 5, впервые опубликовано в 1949 г.). Такая постановка проблемы требовала выявления и изучения многообразия факторов, приведших к возникновению восточнославянской государственности. Однако она по-прежнему исходила из решающего влияния норманнов на процессы образования древнерусской государственности путем колонизации (А. Стендер-Петерсен, Г. Вернадский) или узурпации власти в стране и образования скандинавского по происхождению господствующего слоя (Г. Пашкевич). Подробнее см.: Шаскольский И. П. Норманнская теория в современной буржуазной пауке. М.-Л., 1965.

На протяжении 1950 – начала 1970-х годов рассмотрение норманнского вопроса в марксистской историографии было подчинено детальному исследованию различных аспектов экономических отношений, социального строя, культуры восточных славян VIII-XI вв., а также интенсивному изучению и систематизации источников, особенно археологических (см.: Шаскольский И. А. Норманнская проблема в советской историографии. – В кн.: Советская историография Киевской Руси. Л., 1978, с. 152-165). В буржуазной пауке основное направление исследований в целом определялось задачами, поставленными А. Стендер-Петерсеном и его исследовательской методикой, требовавшей более углубленной критики письменных источников, преодоления разрыва между филологическим и историческим подходом к проблеме, широкого сравнительного анализа конкретных явлений. В то же время усиливается влияние марксистских теоретических и конкретно-исторических исследований в области истории раннефеодальных государств Европы. Уже в 1969 г. на международном симпозиуме по "варяжскому вопросу" подавляющее большинство докладчиков и выступавших в прениях согласилось, что "русское государство не возникло ex nihilo" (Varangian Problems. Scando-Slavica. Supplementum I. København, 1969, p. 142. См. также: Schmidt K. R. The Varangian Problem. A Brief History of the Controversy. – Ibid., p. 7-20; Nielsen J. P. Normannismen – et klassisk stridsspørsmål i russisk historie-forskning. – Samtiden, 1975, b. 84, s. 350-360). Еще более определенно выразил эту мысль Г. Рюс: "Киевское государство возникло в ходе длительных и сложных процессов, в которых участвовали различные факторы", и задача состоит в исследовании этих процессов и их динамики (Rüß H. Die War ä gerfrage. – In: Handbuch der Geschichte Russlands, Bd. I, L. 4/5. Stuttgart, 1979, S. 279). Крайне редко, но еще встречающиеся в научной литературе отголоски теории о насаждении государственности у восточных славян какими-либо силами извне рассматриваются ныне как анахронизм и вызывают резкую критику (см., например, резко отрицательный отзыв английского археолога Д. Вильсона о "повой концепции" происхождения Руси и работе американского востоковеда О. Прицака: Wilson D. М. – In: The Slavonic and East European Review, 1978, v. 56, № 1, p. 155-156).

Второе основополагающее положение старой "норманистской" школы о социально-политическом превосходстве древнескандинавского общества над восточнославянским также не выдержало исследовательской проверки. Становление феодальных отношений в Скандинавии стало в 1960–1970-е годы предметом широких научных исследований и дискуссий в СССР, Польше, ГДР (А. Я. Гуревич, И. П. Шаскольский, С. Д. Ковалевский, Я. Жак, С. Пекарчик, Л. Лицевич, И. Херманн), в ходе которых было установлено, что эпоха викингов для Скандинавии – это время становления классового общества и раннефеодальных государств (при всей неравномерности развития отдельных стран). Хотя время завершения этих процессов еще продолжает обсуждаться в научной литературе и варьируется в широких пределах от XI до XIII вв., сопоставление с древнерусским материалом показывает относительную синхронность этих процессов в Восточной и Северной Европе, особенно на раннем этапе (несмотря на различия в конкретных формах их проявления).

Тем самым теоретический фундамент как "классической" норманнской теории Томсена – Арне, так и "неонорманизма" Стендер-Петерсена оказался и был признан буржуазными исследователями несостоятельным. Это потребовало значительного углубления и модернизации как исследовательской методики и расширения источниковой базы, так и изменения теоретических построений и создало почву для пересмотра постановки проблемы русско-скандинавских отношений, происходящего в настоящее время.

В источниковедении норманнской проблемы важнейшим результатом послетомсеновского периода стал комплексный подход, сочетающий использование и исследование как разноязычных письменных источников (которые до Томсена и для него самого являлись практически единственными), так и археологических и нумизматических данных, материалов сравнительной лексикологии, ономастики, терминологии и т. д. Такое расширение круга источников позволило поставить ряд новых вопросов (об отражении русско-скандинавских связей в топонимике Восточной Европы, об участии скандинавов в распределении арабского серебра в Восточной и Северной Европе и др.), сопоставить и скорректировать выводы, полученные при анализе различных групп источников. Первой работой такого синтезирующего плана была публикуемая монография X. Ловмяньского.

Наряду с письменными известиями, основным видом источников, постоянно возрастающих количественно и ставящих все новые вопросы в изучении русско-скандинавских отношений, стали данные археологии. А. В. Арциховский утверждал даже, что "варяжский вопрос чем дальше, тем больше становится предметом ведения археологии" (Арциховский А. В. Археологические данные по варяжскому вопросу. – В кн.: Культура Древней Руси. М., 1966, с. 41). Во всяком случае, археологические данные стали важнейшим коррелятом при комплексном изучении проблемы, прежде всего при сопоставлении с письменными памятниками (ср.: Rüß H. Varägerfrage. Neue Tendenzen in der sowjetischen archäologishen Forschung. – Östliches Europa Spiegel der Geschichte. Wiesbaden, 1977, S. 3-16). Достаточно сказать, что основная посылка А. А. Шахматова, предполагавшего искусственный характер летописной легенды о призвании варягов на том основании, что Изборск и Белоозеро, где летопись "посадила" призванных князей, в IX-X вв. не играли значительной роли в русской истории (Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908, с. 290-292), ныне нуждается в пересмотре. В Белоозере открыты слои X в. (Голубева Л. А. Весь и славяне на Белом озере X-XIII вв. М., 1973), в Изборске – еще более древние слои (Седов В. В. Восточные славяне в VI-XIII вв. М., 1982, с. 56 и сл.), и, что еще важнее, эти поселения, где славяне столкнулись в финской субстратной среде со скандинавами, были форпостами славянской колонизации на Севере. Эти этнические компоненты называются и в легенде о призвании; вне контекста их взаимосвязей нельзя решить и проблему происхождения названия русь.

Исследования норманнских древностей на Руси позволяют проследить динамику проникновения скандинавов на ее территорию, от мелких групп па Севере со второй половины VIII в. (Ладога, см.: Рябинин Е. А. Скандинавский производственный комплекс VIII в. из Старой Ладоги. – В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXV. Таллин, 1980, с. 161-178) – начала IX в. (Сарское городище, см.: Леонтьев А. Е. О времени возникновения Сарского городища. – Вестник МГУ. История, 1974, № 5, с. 68-74; он же. Скандинавские вещи в коллекции Сарского городища. – В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXVI. Таллии, 1981, с. 141-150) до максимума, определяемого основной массой скандинавских древностей середины – второй половины X в. (обзор см.: Кирпичников А. Н., Лебедев Г. С., Булкин В. А., Дубов И. В., Назаренко В. А. Русско-скандинавские связи в эпоху образования Древнерусского государства, IX-XI вв. – Scando-Slavica, 1979, t. 24, с. 63-89; сокращенный вариант: Краткие сообщения Института археологии, 1980, вып. 160, с. 24-37). Таким образом, наиболее заметные археологические свидетельства пребывания норманнов на Руси совпадают со временем консолидации (а не возникновения) Древнерусского государства (Авдусин Д. А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу. – Скандинавский сборник, выи. XX. Таллии, 1975, с. 147-157) при Игоре – Святославе – Владимире, которые активно использовали варяжские дружины как во внутренней, так и во внешней политике.

Подверглись археологическому исследованию и различные аспекты деятельности скандинавов на Руси: от ранней торговой, ориентированной па систему обращения восточного серебра па Севере (с конца VIII в. См.: Фомин А. В. Начало распространения куфических монет в районе Балтики. – КСИА, 1982, вып. 171, с. 16-21) до участия в формировании феодализирующихся дружинных верхов Киевской Руси. При этом пересмотрены и ранее существовавшие суммарные представления о предметах скандинавского происхождения как об импортах исключительно (породившее в свою очередь преувеличенное представление о масштабах скандинавской торговли, которое повлияло и на точку зрения X. Ловмяньского), и норманистская тенденция объявлять скандинавскими любые памятники, где найдены вещи из Скандинавии (см.: Арциховский А. В. Указ, соч., с. 36; ср. также возражение X. Ловмяньского против концепции Т. Арне, см. выше, с. 111-112). Разработаны критерии выделения этнических признаков, основанные на сочетании этнически значимых вещей (племенного убора, предметов культа) и погребального обряда, позволяющие идентифицировать скандинавские погребальные комплексы (см.. например: Авдусин Д. А. Скандинавские погребения в Гнёздове. – Вестник МГУ. История, 1974, № 1, с. 74-86).

Давно признано, что скандинавы на Руси были ассимилированы славянами к началу XI в., с чем связано и исчезновение скандинавских древностей в этом столетии. Вместе с тем методическим недочетом многих исследователей варяжского вопроса было то, что они рассматривали скандинавские древности в статике, без учета интенсивных этнических и социальных процессов на Руси. Даже такой тонкий знаток материальной культуры эпохи викингов, как X. Арбман, который выделил категорию вещей-"гибридов", выполненных в Восточной Европе в скандинавской манере, но с привнесением чуждых ей черт, искал "погребения чисто шведского типа" в гнёздовских курганах, "скандинавские погребения" в Киеве и т. п. (Arbman H. Sverige och Östern under vikingatiden. – In: Proxima Thule. Sverige och Europa under forntid och medeltid. Stockholm, 1962, s. 163-164).

Действительно, гнездовские курганы с трупосожжениями настолько близки между собой по обряду, что без этнически определимых вещей нельзя сказать, кто похоронен под насыпью, славянин или варяг. Из этого верного в принципе наблюдения об определенном культурном единстве гнёздовских Курганов делались выводы об их чисто скандинавской принадлежности (Т. Арне), предлагался "объективный" метод подсчета процента скандинавских комплексов, исходя только из этнически определимых погребений без учета преобладающей славянской среды. Следы деятельности скандинавов обнаружены и на других древнерусских поселениях, однако варяги X в., оседавшие на древнерусских погостах, в Киеве, Чернигове и других городах, унте никак не сопоставимы с "находниками" времен Олега, почти не оставившими следов в материальной культуре Руси. Это – русские дружинники скандинавского происхождения, их быт и обрядность претерпели изменения под воздействием восточноевропейских традиций. Русско-варяжские отношения на этом этапе определялись процессом формирования единой древнерусской культуры IX-X вв., отражавшим консолидацию древнерусской народности. Скандинавские традиции нивелировались общерусской культурой и в XI в. почти исчезли.

X. Ловмяньский справедливо указывал, что этнический аспект развития Древнерусского государства и народности отнюдь не сводится к славяно-скандинавским отношениям. Спектр этнических взаимосвязей восточных славян был несравненно более широк, включая упомянутые контакты с финнами, а также западными славянами, балтами, тюрками, венграми и др. (см.: Пашуто В. Т. Указ. соч.; он же. Истоки Древнерусского государства.– В кн.: Новосельцев А. П. и др. Указ, соч., с. 83-92). Дело, по-видимому, не только в исходной полиэтничности Руси как государственного образования. Сами процессы государствообразования сопровождались ломкой первобытнообщинных традиций, ориентированных на родоплеменную замкнутость. Поэтому и до появления норманнов в Восточной Европе наиболее прогрессивными были межплеменные образования и поселения с развивающимся ремеслом и торговлей (типа Пастырского городища VI-VII вв. – см.: Седов В. В. Указ, соч., с. 22-24, – или одновременного Зимновского поселения, см.: Аулïx В. В. Зимнïвське городище. Киïв, 1972), синтезирующие импульсы разных культур. Такова и культура Среднего Поднепровья VI-VII вв., в которой иногда видят предшественницу Русской земли в узком смысле (Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. М., 1982, с. 68-73); такова, очевидно, и Новгородская конфедерация, на землях которой в процессе колонизации смешались восточно- и западнославянские этнические компоненты, сохранившие некоторые балтские традиции кривичи, местные финские племена. Для знати, возглавлявшей эту конфедерацию, варяжские дружины на севере Восточной Европы были не только конкурентами в эксплуатации местного населения, но и естественными союзниками, представляющими готовую и не связанную местными племенными традициями вооруженную силу. Именно такую надплеменную нейтральную силу в противоречивых социальных, политических и этнических условиях и представляли собой "призванные" варяжские князья. В. Т. Пашуто предположил, что призвание было осуществлено советом правящей знати трех земель – Словенской, Кривичской и Чудской, решившим "выбрать князя из другой земли, который бы защищал не интересы знати одной из земель, а их общий интерес" (Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения и их место в истории раннесредневековой Европы. – В кн.: Скандинавский сборник, вып. XV. Таллин, 1970, с. 55); возможно, такова была традиция вечевой боярской республики в Новгороде (Янин В. Л., Алешковский М. X. Происхождение Новгорода. К постановке проблемы. – История СССР, 1971, № 2, с. 33). X. Ловмяньский считает, что те же причины способствовали утверждению скандинавской династии и в Киеве. Показательно, что эта стоящая над родоплеменными объединениями сила представала в глазах современников (например, Константина Багрянородного) и средневековых хронистов как чисто внешняя в социальном и этническом отношении (даже когда князь призывался из своей этнической среды, как Пшемысл у чехов – Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962, с. 42-43). Этот наивный взгляд, родившийся на заре историографии, в той или иной мере унаследовал норманизм. В действительности же история варягов на Руси – это история их включения в закономерные и противоречивые социально-экономические отношения эпохи становления государства. В них прежде всего нуждалась великокняжеская власть, находившаяся в сложных, а порой и конфликтных отношениях с племенной аристократией (этническая нейтральность, возможно, способствовала и широкому распространению названия русь. См. ниже, прим. к с. 201). Отсюда значительная роль варягов в генезисе феодализирующейся знати, на что обратил особое внимание X. Ловмяньский в главе 6, во внешних походах и дипломатических представительствах, во внутренней политике Киева. Недаром во всех "узловых" пунктах Древнерусского государства, где проходили важные речные пути, связующие разные земли, или где формировался княжеский домен (как на Черниговщине) – в Гнездове, Тимереве на Верхней Волге, в Пскове и Ладоге, – обнаружены камерные гробницы середины X в., сходные с собственно киевскими. Погребенные в этих гробницах, как уже говорилось, были не варягами "из-за моря", а представителями русских дружинных верхов. Более того, в самой Скандинавии сходные, но не идентичные погребения обнаруживают восточноевропейское влияние на быт скандинавской знати.

Широкое теоретическое рассмотрение проблем этнокультурных связей вызвало к жизни постановку вопроса об "обратном" влиянии восточноевропейского мира на скандинавский. Существование широких культурных связей Северной, Восточной и Южной Европы отмечали еще в 1920-х годах А. Стендер-Петерсен, Т. Арне, позднее X. Арбман. Но лишь археологические исследования последних двух десятилетий, в первую очередь в важнейших центрах самих Скандинавских стран (Бирке, Хедебю), позволили вначале на археологическом материале (Źak J. Kontakte zwischen Skandinaviern und Westslawen des. 9.-11. Jhs. n. Chr. im Lichte der archäologischen Quellen. – Offa, 1975, b. 32, s. 48-53; Седов В. В. Славянские находки в Фенно-Скандинавии. – VIII Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, языка и литературы Скандинавских стран и Финляндии. Тезисы докладов, ч. I. Петрозаводск, 1979, с. 166–168; Кирпичников А. Н. Вооружение воинов Киевской державы в свете русско-скандинавских контактов. – Скандинавский сборник, вып. XXII. Таллин, 1977, с. 159-173), а затем и с привлечением данных сравнительной лексикологии и письменных источников поставить вопрос о взаимодействии и взаимовлиянии Древней Руси и Скандинавии (Мельникова Е.А., Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Древнерусские влияния в культуре Скандинавии раннего средневековья. – История СССР, 1984, № 3, с. 50-65). Интенсивность и формы проявления восточноевропейских влияний в Скандинавии являются своеобразным показателем степени вовлечения скандинавов в жизнь Древнерусского государства. Резкое усиление притока восточноевропейских импортов в Скандинавию, усвоение многих элементов древнерусского дружинного быта (в вооружении, украшениях и пр.) приходится на середину – вторую половину X в., т. е. именно на тот период, когда консолидируется Древнерусское государство, когда на территории Восточной Европы отмечается наибольшее распространение "норманнских древностей" в археологическом материале и когда в древнескандинавских письменных памятниках появляются регулярные упоминания о поездках уже не в Прибалтийские земли, а именно на Русь. Совпадение данных различных источников заставляет обратить особое внимание, на этот период как на время наиболее интенсивных русско-скандинавских связей.

В этом контексте нельзя не отметить актуальность периодизации русско-скандинавских отношений IX-XI вв. Их суммарная характеристика на протяжении трех столетий, исполненных коренными преобразованиями в социально-экономической жизни обоих регионов, неизбежно ведет к грубой схематизации и искажению реальных явлений. Однако именно такой, вневременной подход и принят в литературе. Между тем еще в 1930-х годах А. Стендер-Петерсен предпринял попытку выделить четыре этапа русско-скандинавских отношений IX-XIV вв., исходя из самого характера отношений, определяемого им па основании письменных источников (Стендер-Петерсен А. Четыре этапа русско-варяжских отношений. – In: Stender-Petersen A. Varangica, p. 241-262). Недостаточная аргументированность его периодизации и ее несоответствие археологическим данным привели к тому, что она не получила распространения. Потребность в периодизации русско-скандинавских связей вновь, уже в послевоенное время, ощутили историки-марксисты, и X. Ловмяньский, хотя и не оговаривая этого специально, пытается в своей книге проследить динамику связей, выделяя два этапа: 1. до третьей четверти X в. и 2. конец X-XI вв. На основании следов деятельности порманнов в материальной культуре Восточной Европы Г. С. Лебедев и В. А. Назаренко (Lebedev G. S., Nazа renko V. A. The Connections between Russian and Scandinavians in the 9th – 11th Centuries. – Norwegian Archaeological Review, 1973, v. 6, № 1, p. 5-9) и позднее – исходя из хронологии Бирки по нумизматическим данным и сведениям о походах скандинавов на Восток, с которыми он связывает поступление арабского серебра в Бирку, – Г. С. Лебедев (Лебедев Г. С. Монеты Бирки как исторический источник. – Скандинавский сборник, вып. XXVII. Таллин, 1982, с. 149-163) выделили четыре последовательных этапа русско-скандинавских отношений в IX-X вв.

Представляется, что практически невозможно обоснованно говорить об изменениях в характере русско-скандинавских связей этого времени, если не учитывать как определяющий фактор развитие процессов феодализации восточнославянского общества и становления Древнерусского государства. Скандинавы в Восточной Европе приходили в соприкосновение с местным населением и вынуждены были – как на Западе (что полностью осознается исследователями), так и на, Востоке (что учитывается в меньшей мере) – постоянно считаться с местными условиями и применяться к ним. Поэтому основными критериями в периодизации русско-скандинавских отношений до конца XI в. должны быть динамика становления раннефеодальных государств в Восточной и Северной Европе в сопоставлении с данными материальной культуры (на территории и Древней Руси, и Скандинавии) и письменных источников (см.: Мельникова Е. А., Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Указ. соч.).

Первый – начальный этан связей между Восточной Европой и Скандинавией, до середины IX в., проходил в обстановке формирования классового общества, государственности и раннесредневековых народностей в обоих регионах. Это было время образования племенных конфедераций уже не просто как этнических, а территориальных и политических структур – "племенных княжений" (Пашуто В. Т. Истоки..., с. 83-84). Древнейшие контакты скандинавов и восточных славян происходят в процессе славянской колонизации финских земель, куда скандинавы попадали нерегулярно и небольшими группами. Характер русско-скандинавских отношений на втором этапе – во второй половине IX – первой половине X в. – определялся образованием раннефеодальных государств в обоих регионах, нарастанием и ускорением феодализации восточнославянского общества, что вело к вовлечению норманнов в социально-экономические процессы, происходившие в Восточной Европе. Третий этап – середина – вторая половина X в. – проходит в обстановке консолидации и укрепления Древнерусского государства и дальнейшего развития государственности в Скандинавских странах. В обоих регионах выделяется феодализирующаяся знать, которая по своим устремлениям и функциям в социально-политической системе государства, прежде всего в составе великокняжеских дружин, противостоит племенной аристократии. (Насонов А. Н. Указ, соч., с. 25; Пашуто В. Т. Истоки..., с. 87-88.) В сфере русско-скандинавских отношений это привело к быстрой ассимиляции норманнов в славянской среде в процессе их участия в военной и политической жизни государства. Четвертый этап, конец X – первая половина XI в., когда Древняя Русь упрочивает свое международное положение как феодальное государство, ядро которого составляет древнерусская народность, ознаменовывается падением роли скандинавов во внутренних социально-политических процессах и установлением межгосударственных контактов. Таким образом, в последние два десятилетия исследование русско-скандинавских отношений раннего средневековья привело к ряду кардинальных изменений, нашедших отражение в марксистской и в прогрессивной буржуазной науке. Во-первых, была признана несостоятельность теоретических основ и старой, и неонорманистской концепций образования Древнерусского государства. Во-вторых, конкретно-исторические и источниковедческие изыскания значительно углубили исследование русско-скандинавских связей, введя их в широкий исторический контекст процессов становления государственности у народов Восточной л Северной Европы. В-третьих, принципиально новыми и наиболее актуальными становятся вопросы социокультурного синтеза разноэтничных элементов в ходе формирования древнерусской народности и государства у восточных славян, одним из которых является выяснение форм и характера вовлечения скандинавов в эти процессы.

Именно такая постановка вопроса наметилась в трудах многих советских (В. Т. Пашуто, И. П. Шаскольский) и зарубежных (Г. Штёкль, Г. Рюс – в ФРГ, А. Рязановский – в США, Б. Альмгрен – в Швеции, К. Рабек Шмидт – в Дании и др.) ученых, стремящихся к объективной и всесторонней оценке русско-скандинавских отношений раннего средневековья.

Однако если в прогрессивной историографии последних десятилетий "норманнская проблема" утратила самостоятельное значение, влилась в более широкий исторический контекст и по существу может рассматриваться как проблема русско-скандинавского культурного взаимодействия, то ее отражение в популярной и дидактической литературе изменяется значительно медленнее, хотя и в ней наметилась тенденция к учету достижений международной исторической науки, особенно в тех случаях, когда авторами работ для широкого читателя становятся исследователи проблемы. Так, в некоторых из популярных иллюстрированных очерков истории викингов, в большом числе издающихся в ФРГ, США, Англии, Швеции, учтены результаты научных изысканий последних лет. Уже в издании 1966 г. под редакцией Б. Альмгрена и П. Сойера авторы очерка "На юг к Средиземному морю и на Восток в Азию" отмечают прежде всего интенсивность связей обоих регионов (Die Wikinger. Essen, 1966, S. 132). Обращается внимание на полиэтничность Древнерусского государства, в котором скандинавы составляли лишь один из компонентов (Bernard H. Vikings and Norse Men. London, 1971, p. 89-90). Более того, стало чуть ли не общим местом указание на широкие торговые связи Скандинавии, Византии и Руси и ограниченность деятельности норманнов в Восточной Европе сферой торговли (что, видимо, является своеобразной крайней реакцией па доминировавший прежде норманизм. См., например: Graham-Campbell J., Kidd D. The Vikings. London, 1980, p. 48-49, 72-73; Derry Т. К. A History of Scandinavia. Norway, Sweden, Denmark, Finland and Iceland. London, 1979, p. 19 и др.).

Но наряду с этим продолжают, хотя и значительно реже, чем до 1970-х годов, выходить книги, трактующие русско-скандинавские отношения эпохи викингов в духе старого норманизма. Авторы, в большинстве, очевидно, незнакомые с современным уровнем исторической науки, по-прежнему пытаются убедить читателя в культуртрегерской роли норманнов на Руси, в основании ими колоний в Восточной Европе и создании Древнерусского государства (Mawer A. The Viking Age. – In: Travel and Travellers of the Middle Ages. London, 1968, p. 70-87; Brent P. The Viking Saga. London, 1975, p. 166; Nickels S. The Vikings. London, 1976). Крайне противоречивая трактовка русско-скандинавских отношений была представлена радиослушателям Швеции в курсе лекций по истории викингов (Stenberger M. I vikingarnas spår, Uddevalla, 1967). Подчеркивая, что "никакого шведского государства на Руси в эпоху викингов пе существовало" (s. 91), автор в то же время пишет, хотя и с оговорками, о "колонизационных интересах" шведов в Восточной Европе (s. 81), о шведской "торговой экспансии" па Руси, выражавшейся в основании городов вдоль торговых путей (s. 82-83), об установлении "шведского владычества" в Киеве и Новгороде во времена Олега и Игоря (s. 89).

Несмотря на особую консервативность дидактической литературы, в первую очередь школьных учебников, сохранение и в них традиционной "норманистской" интерпретации истории Древней Руси становится также невозможным. Школьные учебники Швеции 1970-х годов отказались от изображения "варягов – основателей древнерусского государства" (Пашуто В. Т., Джаксон Т. H. История России эпохи феодализма в учебниках Швеции. – Преподавание истории в школе, 1983, № 5, с. 72-76). В ряде учебников ФРГ авторы с осторожностью подходят к этому вопросу, отмечая, что "небольшой норманнский верхний слой вскоре после 900 г. растворился в славянстве" (Пашуто В. Т., Салов В. И. Антикоммунизм в школьных учебниках ФРГ. – Вопросы истории, 1979, № 12, с. 54). Однако, некоторые другие учебники ФРГ продолжают формировать представления о ведущей роли скандинавских (т. е. германских) народов в раннесредневековой Европе и их культурном превосходстве (Пашуто В. Т., Салов В. И. Указ, соч., с. 54), что отнюдь не способствует объективному познанию истории.

Откровенно норманистская интерпретация древнерусской истории продолжает активно использоваться в тех изданиях, которые носят тенденциозно-политический характер и смыкаются с "советологической" литературой. Стремясь всемерно принизить роль славянских, в том числе и русского пародов в истории Европы, доказать их неспособность к самостоятельному, без воздействия извне, развитию, советологи по-прежнему эксплуатируют норманнскую теорию. Разумеется, влияние марксистской и прогрессивной буржуазной пауки сказывается и здесь: проагандистская литература вынуждена использовать более тонкие и завуалированные формы норманизма, например, утверждать установление "варяжского господства" в Новгороде и Киеве (Hösch E., Grabmüller H.-J. Daten der russischen Geschichte. Von den Anfängen bis 1917. München, 1981, S. 23), объяснять господствующее положение скандинавов в Древнерусском государстве мирным "симбиозом" скандинавов и славян, осознавших преимущества подчинения более развитым в социальном отношении норманнам (Pound D. W., Jr. Varangian Political Influences on Kievan Rus'. Diss., Maryland, 1970).

ОГЛАВЛЕНИЕ