Оставшиеся в Скандинавии и Ютландии племена оказались по другую сторону этой границы – границы не столько физической или географической, сколько культурной и мировоззренческой. Вопрос об обратной связи, влиянии ушедших в Европу племен на германцев, оставшихся в Скандинавии, за недостаточностью фактического материала продолжает оставаться весьма дискуссионным. Несомненно, что некоторые воины возвращались на Север, происходили и перемещения семей и, возможно, племенных коллективов. Однако сомнительно, чтобы это явление носило массовый характер. Основной перенос культурных ценностей осуществлялся в направлении Юг-Север путем торговли и обмена, а также путем постепенной культурной диффузии, не связанной с переселениями ее носителей.

В результате уже в финале Великого переселения Север в значительной степени оказался предоставленным самому себе. Следствием этого было преимущественно интровертное развитие культурного комплекса цивилизации северных морей в последующие столетия. С середины I тыс. культура Северной Европы предстает перед нами уже не как часть общегерманского культурного единства, но как самостоятельная культурная единица. Все тенденции, существовавшие здесь ранее – как общеэтнические либо как локальный феномен, – получают стимул прежде всего к самостоятельному развитию. Культурная диффузия осуществлялась прежде всего через южноютландский регион, где скандинавские племена непосредственно соприкасались с континентальными, "цивилизовавшимися", германцами. Кроме того, контакты осуществлялись и северными обитателями Скандинавии, посредством морских сообщений. Активное взаимодействие в Балтийском регионе, в которое оказались вовлеченными славяне, балты и финны, происходило постоянно. Со второй половины VI в. в основном устанавливаются достаточно стабильные этнические и племенные границы в Южной и Восточной Прибалтике (125; 24), и процессы культурогенеза здесь во всех сферах идут достаточно синхронно. Синхронно, в том числе, и со скандинавской зоной. С VI столетия прежнее общебалтийское сходство культур начинает превращаться в интеркультурный регион, пронизанный связями торгового, производственного, военного, политического и художественного свойства. Оно облегчалось единым стадиальным уровнем развития племенных коллективов по берегам Mare Balticum и уже тогда заложило основы Балтийской субконтинентальной морской цивилизации раннего Средневековья. В этом регионе речь не шла, строго говоря, о классической культурной диффузии. Одноуровневый характер социумов лишь нивелировал отдельные сферы культуры в достаточно небольших – объективно – пределах.

Что касается Запада, то культурный обмен шел и здесь. Но степень и механика этого взаимодействия имели здесь свои особенности и, несомненно, еще должны подвергнуться детальному исследованию. Так, общим местом является указание на то, что, по крайней мере, с рубежа VII–VIII вв. отчетливое влияние Континента (франкских) и Островов (англосаксонских и ирландских традиций) привносит заметный вклад в сложение характерных особенностей скандинавского художественного стиля (202; 104) (213; 38). И это действительно так.

Однако массовых походов на Запад еще не было. Связи с Британскими островами, особенно в ранний англосаксонский период, были, судя по всему, достаточно тесными. Допустимо, видимо, говорить о неких формах родства между династиями владетелей Скандинавии и, по крайней мере, Восточной и Юго-Восточной Англии. Основные версии культурной преемственности предполагают либо скандинавский эпицентр и производную от него англосаксонскую периферию в части памятников типа Вендель, Вальсъерде и Саттон-Ху, либо опору на некий общий континентальный источник (214; 212–218) (156) (50; 44).

Есть три основных сюжета, повторяемость которых позволяет рассматривать пути их трансляции – по крайней мере, делать некие выводы на этот счет. Это двурогий персонаж с птичьими головами на концах рогов ("Один"); птица, когтящая добычу; два животных-чудовища (волка?), терзающих человека. Последний сюжет, как представляется, обнаруживает скандинавский приоритет: более отчетливая проработка сцены на бляшке из Торслунда позволяет говорить о ней как о иллюстрации некоего мифологического или эпического события, в то время как находка из Саттон-Ху является своего рода стилизацией, схематическим, на грани орнаментального перехода, изображением, в гораздо большей степени оторванным от сюжета (если предположить, что он все же един). Детально рассмотренный выше сюжет с "орлом-птицеловом" или "орлом-рыболовом" позволяет соотнести его с эддическим (общегерманским мифологическим) образом, заставляя действительно видеть в нем континентальный образец. Что касается наиболее яркого и массового сюжета рогатого "Одина", то его бытование обнаруживается в весьма сходных формах от Британских островов до Старой Ладоги с явным преобладанием находок в Швеции. Если приплюсовать сюда отзвуки этого сюжета в кресалах Прикамья, где тоже усматривают Одина с сидящими на плечах воронами, то картина получается достаточно глобальная, вернее, цивилизационная по своему масштабу. Однако преобладание находок в Скандинавии, а также производный характер воинов с рогами со шлема Саттон-Ху (Один, совершенно точно, не может быть парным, это явно изображения кого-то другого), заставляют предпочесть в области этого сюжета версию Скандинавского первоисточника. Таким образом, анализ древностей позволяет говорить о доминировании все же скандо-английского и континентально-английского направления культурной трансляции, при неоспоримости ответных импульсов.

Возникающий диссонанс между отсутствием данных о походах на Запад и массовыми свидетельствами культурного обмена снимается как несовершенством письменного фонда "темных веков", так и наличием бурных контактов помимо и вне завоевательной сферы. Скандинавия вендельского времени была блестяще известна в Англии. Формирование "Беовульфа" диагностирует посвященность англосаксов в дела Дании и Швеции этого времени, и отнюдь не противостояние, но скорее глубокое и генетически обусловленное родство конунгов, дружин и культур. Правда, процесс этот был несколько скорректирован христианизацией Англии, где в разгар вендельского времени по "скандинавским часам", в середине VII в., языческая традиция в основном уступает место христианской. Общий язык культуры (в отличие от языка как филологической реалии) перестал быть общим, в том числе и поэтому. Христианизация положила предел возможностям династического взаимопроникновения. Возможно, именно здесь был заложен фундамент отчуждения. Контакты были сведены если не к минимуму, то к существенно меньшим величинам. При этом языческое сознание, в отличие от христианского, никогда не проводило принципиальной грани между культурами. Служба при дворе английского "конунга" или конунга скандинавского была явлением однопорядковым, Британия воспринималась как заморский аналог собственного мира, а о культовых и религиозных различиях вспоминалось, как показывают саги, лишь в тех случаях, когда это всерьез затрагивало чьи-либо личные либо государственные интересы.

Северо-восточные области франков столь тесно соприкасались с Данией, что культурный обмен между ними был неизбежен, несмотря на любые расхождения в религиозной и политической сферах. Неопределенное положение многих племен глубинной Германии (тюрингов, саксов и др.), лишь к концу "темных веков" ставших территорией вполне победившего христианства, способствовало созданию множества явных и скрытых каналов трансляции культурных ценностей, причем каналов явно двусторонних. Хрестоматийно известен параллелизм многих явлений изобразительного искусства, происходящих из формально разноуровневых культурных регионов. Не случайно вещи вендельского стиля обнаруживаются вплоть до Венгрии и Дуная. Слабо христианизированная контактная зона в Германии являлась своего рода культурным предпольем твердыни Севера, где импульсы христианской Европы и языческой Скандинавии встречались и смешивались, образуя не слишком устойчивые комбинации, вскоре подавленные распространением западной версии европейской культуры.

В середине I тыс. н.э. важнейшим направлением международных связей в Европе постепенно, но неуклонно становится западно-восточное. При абсолютной дикости и дремучей отсталости инфраструктуры в Центральной Европе, – там, куда не дотянулась рука римского легата и инженера, – при практическом параличе средиземноморских путей в условиях упадка судостроения, портов, засилья арабского флота и бесконечных войн Византии за возвращение римского наследства, – главным и основным стал торговый путь через зону Северного и Балтийского морей.

Важнейшим звеном в транзитном культурном обмене Севера в этот период являлось племя фризов. Этот германский этнос в середине I тыс. выполнял чрезвычайно важную миссию связующего элемента и транслятора культурных – материальных и идеальных – ценностей. Фактически фризы взяли на себя в это время позднейшую функцию викингов. Торговые и пиратские (видимо, преимущественно на Балтике) операции фризов, как деструктивным, так и конструктивным путем, способствовали объединению бассейна Северного моря в единую культурную зону с Балтийским регионом, завершая интерэтничную конструкцию цивилизации северных морей Европы.

Не менее важно другое: именно фризы создали модель северного урбанизма, послужившую исходным материалом для подражания и копирования на всем пространстве северных морей. Крупнейший фризский торгово-ремесленный пункт того времени – Дорестад в определенном смысле может расцениваться в качестве прообраза позднейших аналогичных поселений Северной Европы, вплоть до Старой Ладоги.

"Западными первопроходцами нового торгового пути, несомненно, стали фризы. В V-VI вв. они обосновались в Зеландии, на востоке расселились вплоть до Везера и даже перешли эту реку. Фризы первыми рискнули плавать в открытом море по всем направлениям, связав британский запад со скандинавским востоком. По стопам фризов, бороздивших моря, двинулись жители морских берегов – кельты, англосаксы, славяне, скандинавы. ...Теперь на берегах Северной Галлии, на всем побережье Северного моря, развивались порты нового типа. Это стало заметно на рубеже V и VI века, Возникали такие порты эмпирически, представляя собой ряды деревянных строений, вытянувшихся вдоль набережных в поселениях, расположенных в эстуариях и дельтах рек, и жили они исключительно торговлей и для торговли" (53; 165).

Относительно кратковременный, но яркий период фризского доминирования способствовал распространению и унификации культурных черт в рамках цивилизации северных морей; некоторые материальные объекты этого времени являются типично фризскими – это их собственный вклад в интернациональную копилку северной традиции. Среди таковых – костяные гребни (22; 160-161), находимые повсюду в рамках германского ареала, да и за его пределами, а также характерные так называемые фризские (или татингерские) кувшины, тщательно изготовленные чернолощеные сосуды, декорированные инкрустацией из оловянной фольги, возможно, служившие изначально в качестве сосудов для литургического вина (125; 104).

Таким образом, Северная Европа не была оторвана от континента. Походы викингов могут быть расценены как "гром среди ясного неба" лишь с дистанции в тысячелетие и только при невнимательном взгляде. Трансляция культурных достижений осуществлялась как между стадиально идентичными обществами, так и между разноуровневыми – сугубо варварскими и народами – наследниками средиземноморской традиции.

Однако не вызывает сомнения факт, что на Севере после главного разделения в жизни раннесредневековых германцев – разделения на континентальных и скандинавских – наступила новая культурная эпоха. С ней была связана и главная дифференциация в сфере языка; именно в середине тысячелетия, к VI-VII вв., происходит окончательное обособление скандинавских языков от общегерманского языкового древа. Обособление это не было резким, но символизировало необратимость собственного, особого пути скандинавов. Именно Северу было суждено реализовать в максимальной степени общегерманскую "языческую идею" и сохранить образцы наиболее чистых проявлений древнегерманской культуры.