Т. Н. ДЖАКСОН. AUSTR í GÖRÐUM

Глава 6. Hólmgarđr – Новгород: "Город на Острове" или "*Хълмъ-городъ"?

Имя Новгорода в топонимии пути "из варяг в греки" (1)

Хольмгард (Hólmgarðr) традиционно считается древнескандинавским обозначением Новгорода. О тождестве Хольмгарда и Новгорода говорится в одной из саг о древних временах – в "Саге о Хрольве Пешеходе":

Í Hólmgarðaborg er mest atsetr Garðakonúngs, þat er nú kallat Nógarðar [Fas., III, 362].

Главный стол конунга Гардов находится в Хольмгардаборге, который теперь зовется Ногардар.

Самая ранняя фиксация топонима Hólmgarðr – в рунической надписи из Эсты (в Сёдерманланде в Швеции) первой половины XI в.:

inkifa[s]tr . l[i]t haku[a .] sta[i]n. eftir . sihuiþ . faþ[u]r . sin.
ha[n . fial . i h]ulmk[arþi . skaiþaR . uisi . mi]þ . ski[ba]ra

Ингифаст велел высечь камень по Сигвиду, своему отцу.
Он пал в Хольмгарде, кормчий со своими корабельщиками [Мельникова 1977а, № 57].

Всего в рунических надписях Хольмгард используется трижды [Там же. №№ 23, 57, 89]. Скальдическим стихам этот топоним не известен. Однако, за исключением вис, Хольмгард встречается более 100 раз (как было отмечено выше) во всех видах древнескандинавских источников.

Существующие в литературе объяснения происхождения и значения топонима весьма различны. Историки последнего столетия, преодолевшие ошибочное отождествление топонимов Хольмгард и Холмогоры (идущее от Тормода Торфеуса) и склонные видеть в Хольмгарде обозначение Новгорода, тем не менее понимают древнескандинавскую форму весьма противоречиво. В ней видят: 1) "Ильменский город" ("Ильмень" > Holm), 2) "город на острове, островной город" (от hólmr "остров"), 3) "поселения в островной (во время паводка на Волхове) местности", 4) "Холм-город (т. е. укрепленное поселение Холм)".

Сторонников у первого толкования нашлось совсем немного [Müllenhoff 1860, 346; Томсен 1891, 74, примеч. 75], да и не все они до конца были уверены в правомерности подобной трактовки (2). По справедливому заключению Е. А. Рыдзевской, это объяснение "неудовлетворительно прежде всего с фонетической точки зрения" [Рыдзевская 1922, 105-106].

Большинство исследователей видит в топониме Hólmgarðr "город на острове" (3), поскольку основное значение древнескандинавского существительного hólmr – "остров". Однако Е. А. Рыдзевская вслед за Ф. А. Брауном указала на то, что "вторая часть его – русское слово 'город' в скандинавской передаче", и если первая часть скандинавская, то название получается "смешанное по своему составу и малоправдоподобное" [Рыдзевская 1922, 110].

Здесь необходимо пояснить, что двуязычные топонимы нередко возникают при межэтничных контактах, однако в них местным всегда оказывается начальный (смысловой) элемент, и только вторая (словообразовательная) часть бывает иностранной (ср.: Aldeigju-borg), но не наоборот. Я хочу подчеркнуть, что композит, состоящий из древнескандинавского hólmr (как первого элемента) и древнерусского город (как второго элемента), просто невозможен; топоним, составленный из древнерусского хълмъ и древнескандинавского garðr мог бы возникнуть, если бы garðr выступал в качестве словообразовательного элемента со значением укрепленного поселения (чего в действительности не происходило). Таким образом, единственно возможным способом возникновения древнескандинавского топонима было заимствование скандинавами местного имени Хълмъ-городъ. Однако следует четко различать момент возникновения того или иного топонима и остальной период его функционирования в языке. Так, в равной степени мало правдоподобно и то, что в языке скандинавов могло возникнуть двусоставное скандинаво-славянское имя Hólm-городъ, и то, что исходное местное значение Холмъ-городъ могло сохраниться в процессе использования топонима скандинавами (в языке которых существовали hólmr "остров", garðr "ycaдьбa, хутор" (4), а также имена собственные с составляющими hólm- и garð-).

Автором третьего объяснения топонима Hólmgarðr теперь принято считать норвежского слависта Б. Клейбера [Kleiber 1957, 215-218], хотя приоритет здесь в действительности ему не принадлежит (5). Так, Н. М. Карамзин, исходя из неверного, на мой взгляд, постулата (по его мнению, " Гард знаменует не только город, но и страну" (6)), заключил, что Hólmgarðr означает "землю островов, insularum regio, или город на острове" [Карамзин 1842, I, примеч. 97 к т. I, гл. II]. Истолкование Клейбера является явным заимствованием из сочинения Карамзина, ссылка на которого отсутствует (хотя известно, что Клейбер был знаком с трудами русских историков). Однако если Карамзин шел в своем толковании топонима от семантики составляющих его корней, то Клейбер идет несколько иным путем: начиная с утверждения, что Hólmgarðr означает "город на острове, островной город", он затем приводит ряд топографических данных, которые должны, по его мнению, доказать, что значение топонима иное, а именно "insularum regio".

Гипотеза Клейбера вызывает большие сомнения. Во-первых, внеисторично само топографическое описание: автор приводит данные, характеризующие современное состояние Ильменя, в то время как в интересующий его и нас хронологический период уровень воды в озере и вытекающем из него Волхове был намного ниже (7). Во-вторых, материал скандинавских саг находится в противоречии с утверждением, что скандинавы попадали в Приильменье в период весеннего паводка (8). В-третьих, в системе доказательств отсутствует лингвистическая аргументация: ведь если hólmr все же означает "остров" (9), то garðr при всех натяжках и допущениях не может соответствовать латинскому regio (10).

У Клейбера, однако, есть сторонники и последователи. Принимая его мнение и обосновывая свой вывод, что "древнейшим восточноевропейским топонимом в Скандинавии было название местности, где кончался прямой (без волоков) водный путь (Финский залив – Нева – Ладожское озеро – Волхов)", Е. А. Мельникова считает, что "название Руси Garðr" есть "производное от Hólmgarðr". Здесь же во исправление допущенной неточности (ибо имя Руси не Garðr, a Garðar – форма множественного числа) следует уточнение: "...употребляется почти исключительно во множественном числе" [Мельникова 1977б, 204, 205; Мельникова 1984б, 128-129]. Древнескандинавский материал не дает возможности принять и это уточнение, поскольку в качестве обозначения Руси всегда выступает форма множественного числа. В другой работе та же исследовательница несколько иначе формулирует свою мысль: "Если согласиться с толкованием Б. Клейбера названия Hólmgarðr именно как обозначения местности, а не населенного пункта, то допустимо предположить, что первоначальным было название Hólmgarðar (множественное число), из которого возникла сокращенная форма Garðar " [Мельникова 1977а, 203; Melnikova 1996, 13-15]. Но подобное допущение опровергается тем фактом (отмечаемым, кстати, и самой Мельниковой), что форма множественного числа – Hólmgarðar – зафиксирована лишь в поздних сагах [Мельникова 1977б, 204] (11).

Однако само по себе достаточно осторожное предположение Мельниковой оказывается для Д. А. Мачинского "убедительным доказательством", в результате чего Hólmgarðr превращается у него в "огороженные усадьбы на острове (в островной местности)" и становится обозначением того же региона, что и "остров русов" Ибн-Русте и других арабских авторов Х-XI вв. [Мачинский 1984, 21] Принимая выводы, к которым пришли Б. Клейбер и его последователи, Е. Н. Носов до недавнего времени переводил Hólmgarðr как "островная местность", "поселения в островной местности" и даже как "страна островных хуторов"[ Носов 1982, 192; Носов 1984а, 96; Носов 1984б, 32, 33; Носов 1984в, 90, 91] (12). Впрочем, исследователь постепенно признал существование другой точки зрения, с оговоркой, что "однозначных лингвистических доказательств в пользу какого-то одного решения нет" [Носов 1997, 13]. И наконец, ученый согласился с противоположной точкой зрения, которая будет обсуждена ниже [Носов 1998, 77-79]. К клейберовскому пониманию значения основы hólm- в том же топониме склоняется и Г. Шрамм [Schramm 1984, 103]. Но, как видим, подобные объяснения названия Hólmgarðr с лингвистической точки зрения далеко не безупречны.

И наконец, четвертое мнение о происхождении топонима Hólmgarðr. На "возможную близость" между названиями Холм (древний топоним, локализуемый в Славенском конце средневекового Новгорода) и Hólmgarðr указала еще Е. А. Рыдзевская [Рыдзевская 1922, 105, 110, 111]. Ее мнение встретило настолько широкую поддержку у специалистов, что это предопределило выбор места для раскопок Новгородской археологической экспедиции ГАИМК в 1932 г. [Арциховский 1956, 10]. Позднее В. Л. Янин и М. X. Алешковский высказали предположение, что в древнескандинавском языке используется "древнейшее самоназвание Новгорода, вернее одной из его составляющих, восходящее к той эпохе, когда самый феномен Новгорода в виде политической федерации поселков с общей для них цитаделью еще не возник" [Янин, Алешковский 1971, 41] (13). Таким образом, исследователями ставился вопрос: не заключено ли в топониме Hólmgarðr наиболее раннее название поселка на Славне – Холмгород? (14)

Лингвистические материалы позволяют, как кажется, дать на него положительный ответ. Совокупный анализ топонимов Garðar (древнейшего скандинавского названия Руси) и Hólmgarðr показывает, что они образовались практически в одно и то же время, по всей вероятности в IX в., когда корень garð- в их составе был семантически почти тождествен древнерусскому городъ (в значении "укрепленное место, огороженное поселение") и тем легче приравнивался к нему благодаря фонетическому сходству [Джаксон 1984, 133-143; Джаксон 1986]. Как мы уже видели в этой главе, форма Hólmgarðr в момент своего возникновения могла представлять собой лишь отражение местного топонима Хълмъ-городъ, самоназвания некоего Холмгорода ("укрепленного поселения Холм"). Лишь впоследствии, надо полагать, народная этимология связала Hólmgarðr (= Хълмъ-городъ) с древнескандинавским hólmr "остров" (15).

Не последнее место при решении вопроса о происхождении и значении древнескандинавского имени Hólmgarðr занимают данные, полученные при исследовании комплекса имен городов на -garðr [Джаксон, Молчанов 1990]. В состав этого топонимического ряда входят Hólmgarðr, Kænugarðr и Miklagarðr – названия трех главных пунктов на маршруте следования купеческих караванов и разного рода экспедиций по пути "из варяг в греки". Построенные в соответствии с моделью X-garðr, эти топонимы коренным образом отличаются от прочих географических названий того же региона в древнескандинавской передаче (ср., например, Мórаmar "Муром", Súrdalar "Суздаль", Pallteskja "Полоцк") и образуют компактную группу. Хронология их возникновения очевидна, ибо установление в IX в. прямого транзитного сообщения через Восточную Европу по Волховско-Днепровскому пути шло для скандинавов поэтапно с севера на юг [Лебедев 1975, 40-41; Lebedev 1980, 90-101]. Анализ показывает, что Kænugarðr и Miklagarðr были ориентированы на фонетический облик географического самоназвания, как и все другие скандинавские имена в Восточной Европе (16). Именно поэтому можно с полным основанием утверждать, что принцип фонетического уподобления был единственно возможным и для образования первого из этих топонимов, и это лишний раз подтверждает вывод о его происхождении.

Согласно летописным свидетельствам, Холмом именовался один из районов средневекового Новгорода в южной части Славенского конца [НПЛ, 23, 27, 40, 44, 45, 71, 208, 231, 238, 240, 280]. Результаты геологического бурения показали, что появление такого названия действительно объясняется особенностями первоначального микрорельефа местности: холм на Славне возвышался над прилегающей территорией на 7-8 м, что для равнинного Приильменья несомненно являлось заметным всхолмлением [Кушнир 1972, 8; Кушнир 1975, 178]. Следовательно, хотя Хълмъ в Новгороде упоминается в летописи впервые в 1134 г. [НПЛ, 23, 208], возникновение этого топонима логичнее всего относить к самому раннему периоду существования славянского поселения на возвышенности правого берега Волхова – в пределах будущего Славенского конца (17).

Существует еще одна вероятность, которая также не должна быть оставлена без внимания. Возможно, название Хълмъ-городъ относилось сначала (в IX-X вв.) к так называемому Рюрикову Городищу, поселению, основанному не позднее середины IX в. в двух километрах от Новгорода, у истока Волхова из озера Ильмень. В IX-X вв. Городище было основным торгово-ремесленным и военно-административным центром округи. Впрочем, оно было и языческим центром (с языческим святилищем Перынь). Когда в 980 г. киевским князем Владимиром была предпринята реформа древнерусского язычества, воевода Владимира Добрыня воздвиг статую Перуна в Перыни. Однако к середине XI в. Городище было оставлено, и княжеская резиденция при Ярославе Мудром была перенесена в Новгород. Собственно в этот момент и должно было возникнуть название Городище со значением "Старая крепость", противопоставленное Новгороду "Новому укреплению" [Носов 1998].

Получается известное противоречие. Археологами на территории новгородского детинца не найдено слоев ранее третьей четверти X в., название Новгород возникает к середине XI в., в то же время целый ряд летописных известий о деяниях времен Рюрика, Олега, Ольги, Владимира и Ярослава упоминает Новгород. Здесь я полностью согласна с Е. Н. Носовым, который не считает возможным допустить, что при описании этих событий "летописцы лишь проецировали новый топоним, появившийся в середине XI в.", и потому полагает, что "летописцы, говоря о 'Новгороде' при описании событий IX-X вв. имели в виду поселение на 'Городище' (при такой постановке вопроса ‘Городище' выступает как одно из локальных названий в рамках Новгорода, появившееся на одном из этапов его развития, такое же, как, например, ‘Ярославово дворище')" [Носов 1995, 16].

На мой взгляд, топоним Hólmgarðr мог развиваться следующим образом: возникнув как отражение местной формы Хълмъ-городъ (имени того поселения, которое со временем стало называться Городищем), он впоследствии, с переселением обитателей этого поселения на территорию будущего Славенского конца Новгорода, был перенесен туда, благо к этому располагало сходство в рельефе покинутого и вновь обживаемого мест [Янин 1982а, 87; Колчин, Янин 1982, 111]. И все же на всем протяжении своего существования топоним Hólmgarðr оставался в представлении скандинавов обозначением столицы Северной Руси, Новгорода.

Хольмгард (Новгород) – один из центров международной торговли

Свидетельства о торговле Новгорода со Скандинавией, содержащиеся в памятниках древнескандинавской письменности, важны, в первую очередь, с точки зрения хронологической, как наиболее ранние известия о торговых контактах между ними. Ибо состояние письменных источников по истории новгородской торговли, по справедливому замечанию Е. А. Рыбиной, привело к тому, что большинство авторов "занималось только проблемой торговых отношений Новгорода с Западной Европой XIV-XV вв." [Рыбина 1978б, 7]. Совокупность же древнескандинавских письменных памятников позволяет рассмотреть вопрос о Новгороде как одном из крупных торговых центров Древней Руси и о его связях со Скандинавскими странами для значительно более раннего времени, поскольку в источниках идет речь о событиях Х-XI вв., а сами источники датируются XI – серединой XIII в.

Представление о Новгороде как о торговом городе находит в скандинавских источниках прежде всего лексическое выражение. В "Легендарной саге об Олаве Святом" Hólmgarðr назван kaupbær [Leg. s., 117; Flat., II, 507]. В сагах для обозначения "торговых городов" используются синонимически четыре термина: kaupbær, а также kaupangr, kauptún и kaupstaðr [Cleasby and Gudbrandr Vigfusson 1957, 333-334]. В этих источниках далеко не все города получают подобное наименование: так, из норвежских городов определение "торговый город" применяется к Нидаросу, Осло и Тунсбергу, а из двенадцати известных скандинавским памятникам древнерусских городов – к Новгороду и, вероятно, к Ладоге (18).

В источниках фигурирует новгородский Торг. В латиноязычной "Истории Норвегии" и в ряде саг ("Обзор саг о норвежских конунгах", "Сага об Олаве Трюггвасоне" монаха Одда, "Сага об Олаве Трюггвасоне" по "Кругу земному") присутствует (с известными вариациями) рассказ о том, как Олав, освобожденный из эстонского плена своим сородичем, дружинником князя Владимира, живет в Новгороде и однажды на торгу встречает убийцу своего воспитателя (19). Если в латинском тексте используется термин forum "рыночная площадь, торжище, центральная площадь", то в сагах – слово, являющееся древнерусским лексическим заимствованием в скандинавских языках, принадлежащим эпохе викингов: torg "рынок, торг" (< древнерусское търгъ) [Мельникова 1984а, 70], хотя в древнеисландском языке имелась и другая возможность для обозначения того же понятия: markaðr (< латинское mercatus).

Путешественники в Новгород называются в источниках Hólmgarðsfari. Термины X-fari [Cleasby and Gudbrandr Vigfusson 1957, 144] не так уж многочисленны и весьма конкретны: Jórsalafari "паломник в Иерусалим", Dyflinnarfari "дублинский купец" (21), Englandsfari, "английский купец". Hólmgarðsfari – не просто путешественники в Новгород, это – торговые люди (kaupmenn). Так, "Сага о фарёрцах" рассказывает о человеке по имени Равн, который "постоянно ездил в Хольмгард, а потому его называли хольмгардсфари", и на корабле у которого находились купцы [Flat., I, 141]; в "Круге земном" говорится, что скальд Сигват, интересуясь судьбой находившегося на Руси Магнуса Олавссона, "часто спрашивал, когда он встречал купцов, хольмгардсфари, что они могли сказать ему о Магнусе" [ÍF, XXVIII, 18]; в рукописи "Þórðarbók" "Книги о взятии земли" о некоем Бьёрне сообщается, что "он был великим путешественником (хольмгардсфари) и купцом. Он часто плавал по Восточному пути и привозил лучшую пушнину, чем многие другие купцы" [Landn., 189].

Купцы, отправлявшиеся на Русь, вообще нередко упоминаются в сагах: "с какими-то купцами" отправилась в Гардарики Астрид с трехлетним Олавом Трюггвасоном [ÍF, XXVI, 230]; "с купцами на восток в Гардарики к Вальдамару конунгу" поехал воин Бьёрн [Bjarnar s., 9]. Купцы, плавающие на Русь, носят в сагах прозвище "Гардский" (gerzkr), образованное от наименования Руси Garðar (21). В "Круге земном" фигурирует Гудлейк Гардский [ÍF, XXVII, 269], в "Саге о людях из Лаксдаля" – Гилли Гардский, которого "называли самым богатым из торговых людей" [Исландские саги 1956, 269].

Источники показывают, что не только скандинавы плавали на Русь. Из саг можно заключить, какой известностью пользовались в Европе и русские купцы. Так, в "Саге об Олаве Трюггвасоне" монаха Одда рассказывается, как Олав, прибыв в Нортумберленд к ярлу Сигурду, на вопрос ярла, кто он и откуда, "сказал, что его зовут Али Богатый и что он купец, и пришли мы все из Гардарики" [Ó. Tr. Oddr, 46]. Если из саги Одда в сущности не следует, какого происхождения был купец Али, пришедший с Руси, то Снорри Стурлусон все же понимает указание Одда однозначно; и уже в "Круге земном" Олав, пытаясь скрыть свое настоящее имя, называет себя Али, "русским по рождению (gerzkr at ætt)" [ÍF, XXVI, 291].

Содержащиеся в сагах два развернутых повествования о поездках скандинавских купцов в Новгород заслуживают детального рассмотрения.

В "Саге об Олаве Святом" по "Кругу земному" читаем:

Одного человека звали Гудлейк Гардский. Он был родом из Агдира. Он был великим мореходом и купцом, богатым человеком, и совершал торговые поездки в разные страны. Он часто плавал на восток в Гардарики, и был он по этой причине прозван Гудлейк Гардский. В ту весну Гудлейк снарядил свой корабль и собрался отправиться летом на восток в Гарды. Конунг Олав послал ему слово, что он хочет встретиться с ним. И когда Гудлейк приехал к нему, говорит ему конунг, что он хочет вступить с ним в товарищество, попросил его купить себе те ценные вещи, которые трудно достать там в стране (т. е. в Норвегии. – Т. Д.). Гудлейк говорит, что все будет так, как прикажет конунг. Тогда конунг повелел выплатить ему столько денет, сколько ему кажется необходимым. Отправился Гудлейк летом по Восточному пути. Они стояли некоторое время у Готланда. <...> Гудлейк отправился летом по Восточному пути в Хольмгард и купил там драгоценные ткани, которые, он думал, пойдут конунгу на торжественные одежды, а также дорогие меха и роскошную столовую утварь. Осенью, когда Гудлейк плыл с востока, был встречный ветер, и они очень долго стояли у Эланда [Ibidem, XXVII, 83-84].

Не менее выразительна и содержательна полулегендарная "Прядь о Хауке Длинные Чулки", входящая составной частью в "Большую сагу об Олаве Трюггвасоне" по рукописи "Flateyjarbók", в которой рассказывается следующее:

Однажды летом случилось, что конунг Харальд (Прекрасноволосый. – Т. Д.) зовет к себе своего любимого человека, Хаука Длинные Чулки, и говорит: "Теперь я свободен от всяких военных действий и немирья здесь внутри страны. Нам бы хотелось вести обеспеченную жизнь и развлекаться. Хотим мы теперь послать тебя в Восточное государство этим летом, чтобы купить мне некоторые драгоценности, дорогие и редкие в наших землях". <...> Хаук плывет теперь на одном корабле и с хорошими спутниками, и приплывает осенью на восток в Хольмгард, и провел там зиму, и приходит он туда, где устроен рынок. Туда пришло много людей из многих стран. Туда пришли воины конунга Эйрика из Уппсалы: Бьёрн Чернобокий и Сальгард Куртка. <...> Однажды Хаук шел по этому городу со своей дружиной и хотел купить какие-нибудь драгоценности для своего господина, конунга Харальда. Тогда подошел он туда, где сидел один грек. Хаук увидел там драгоценный плащ. Он весь был отделан золотом. Этот плащ покупает Хаук... [Flat., II, 64]

В приведенных фрагментах саг речь идет о русско-норвежской торговле, что очень существенно, поскольку в русских письменных источниках отсутствуют какие-либо сведения об отношениях с Норвегией вплоть до XIV в. [Шаскольский 1970, 42, примеч. 169]. Как верно отметил А. Р. Льюис, саговую традицию хорошо подкрепляют лишь нумизматические данные. Исследователь дает основанную на многочисленных публикациях сводку находок в Норвегии саманидского серебра, византийских монет Х-XI вв. и куфических дирхемов XI в., которые могли поступать сюда благодаря русско-норвежским торговым контактам [Lewis 1958, 358, 434-435; ср.: Потин 1968, 38].

А. Р. Льюис, однако, отрицает наличие подобных контактов в XII-XIII вв., полагая, что в это время в норвежско-новгородской торговле появились посредники в лице датских и немецких купцов [Lewis 1958, 484]. Я склонна в данном вопросе разделять точку зрения И.П. Шаскольского, пришедшего на основании анализа источников к выводу, что "поездки норвежцев по Балтийскому морю в русские земли преимущественно с торговыми целями продолжались и после 'эпохи викингов', в XII и XIII вв." [Шаскольский 1970, 44]. Дополнительным подтверждением этого вывода может служить упомянутый выше отрывок из "Круга земного" Снорри Стурлусона, где говорится о скальде Сигвате, расспрашивавшем норвежских купцов, ездивших в Хольмгард, о конунге Магнусе. Дело в том, что этот фрагмент основан на висе (строфе из поэмы) скальда Сигвата, но в самой висе никаких купцов "хольмгардсфари" нет. Они являются плодом творчества Снорри, а соответственно, и отражением реальности первой трети XIII в.

Описание происходящего в летнее время рынка в Хольмгарде, на который приезжало "много людей из многих стран", и в частности, помимо норвежцев, – шведы, не противоречит сложившейся в историографии общей картине внешней торговли раннесредневекового Новгорода (22).

Приведенный отрывок из "Саги об Олаве Святом" по "Кругу земному" позволяет уточнить предметы русско-норвежской торговли, а именно те товары, которые скандинавы могли приобретать в Новгороде: это – "драгоценные ткани", "дорогие меха", "роскошная столовая утварь".

Совершенно справедливо мнение М. Б. Свердлова, что одной из целей торговых поездок скандинавов на Русь можно считать приобретение для конунгов и знати драгоценных тканей византийского производства [Свердлов 1974, 60]. Из Византии на Русь шли ткани, и это доказывается как археологическими [Ржига 1932], так и лингвистическими данными [Йордаль 1968, 235]. Драгоценные ткани фигурируют и в договоре Руси с Византией 944 г. (23). В. Т. Пашуто подчеркнул, что, "подтверждая прежние права русских купцов, договор ограничивал объем торговых операций относительно драгоценных тканей", ограждая тем самым "интересы византийских купцов – экспортеров этого товара" [Новосельцев, Пашуто 1967, 83]. Действительно, "Прядь о Хауке" отмечает присутствие на новгородском торгу грека, торгующего изделиями из драгоценных тканей. Проникновение тканей византийского производства в Скандинавию фиксируется и археологически [Jahnkuhn 1963, 193]. Кроме византийских тканей, на Русь поступали восточные ткани, привозимые купцами с юга и юго-востока из Булгар [Новосельцев, Пашуто 1967, 105]. Их находки также отмечены на Скандинавском полуострове [Gejer 1938, 65-67, 70-71]. Сказать со всей определенностью, какие ткани имел в виду автор "Саги об Олаве Святом", не представляется возможным (24).

Весьма характерным предметом новгородского экспорта были меха. Уже в IX в. русские вывозили предметы звероловства [Греков 1959, 35]. Как показывает анализ письменных памятников IX-XIII вв., русские меха были хорошо известны в Византии, Германии, Франции [Новосельцев, Пашуто 1967, 84, 92, 93, 97], Англии [Матузова 1979, 48], а также в Хорезме [Новосельцев, Пашуто 1967, 105]. Свидетельством широты меховой торговли Древней Руси может служить наличие в ряде европейских языков заимствованного из древнерусского языка слова "соболь" [Мельникова 1984а, 72]. Выше я упоминала Бьёрна хольмгардсфари, привозившего "лучшую пушнину, чем многие другие купцы". В двух других рукописях ("Sturlubók" и "Hauksbók") "Книги о взятии земли" содержится предельно краткая, но очень информативная формулировка: "... Бьёрн, который прозывался Меховой Бьёрн (Skinna-Björn), так как он был хольмгардсфари" [Landn., 189], – тем самым поездки в Новгород и меховая торговля поставлены в прямую связь. В ряде caг об исландцах упоминается gerzkr höttr ["Сага о Гисли", гл. 28; "Сага о Ньяле", гл. 31, и т. д.], традиционно переводимая как "гардская (или: русская) шляпа". Думается, что гораздо точнее передано значение этого словосочетания в русском переводе саг под редакцией М.И. Стеблин-Каменского – "русская меховая шапка" [Исландские саги 1973, 65, 207].

Указание на то, что следует понимать под "роскошной столовой утварью", содержат, как мне кажется, материалы из раскопок в Новгороде. Проведенный А. Ф. Медведевым анализ находок ближневосточной поливной керамики иранского производства (из центров Рея, Кашана и др.) позволил ему заключить, что керамика эта стоила очень дорого и была доступна лишь самым богатым новгородцам [Медведев 1963, 271, 273]. Эти же выводы были подтверждены и раскопками последующих лет [Рыбина 1978б, 51]. Вполне вероятно, что именно о такой "столовой утвари" и идет речь в саге, однако, возможно, что это были местная новгородская посуда, восточные изделия из металла или произведения византийского художественного ремесла.

"Сага об Олаве Святом" по "Кругу земному" содержит еще одно важное свидетельство. В ней говорится, что по пути на Русь норвежские купцы "стояли некоторое время у Готланда". Ценность этой ремарки велика в свете той роли (определяемой по другим источникам), какую играл Готланд на торговых путях Балтики. В раннем и позднем средневековье этот остров являлся средоточием балтийской и международной торговли и как бы промежуточным пунктом на торговых путях, пересекавших Балтийское море (Л. К. Гётц приводит свидетельства, согласно которым германские купцы, отправляясь в Восточную Прибалтику и на Русь, должны были непременно посещать Готланд [Goetz 1922, 19]). Многочисленные находки на Готланде восточных монет, попавших туда из владений Арабского халифата через Русь, и в частности через Новгород (25), могут служить доказательством ранних торговых связей Новгорода с Готландом [Рыбина 1978б, 54]. В русских источниках самое раннее свидетельство торговых поездок новгородцев на Готланд содержится в Новгородской летописи, где под 1130 г. сообщается, что "въ се же лето, идуце и-замория съ Готъ, потопи лодии 7, и сами истопоша и товаръ, а друзии вылезоша, нъ нази" [НПЛ, 22]. Исследователи склонны считать, что нашедшая отражение в источниках система взаимоотношений Новгорода с Готландом возникла еще в XI в. [Рыбина 1978б, 55]. Анализ "Договорной грамоты Новгорода с Готским берегом и немецкими городами о мире, о посольских и торговых отношениях и о суде" (1189-1199 гг.) [ГВНП, 55-56 (№ 28)] позволил В. Т. Пашуто заключить, что в ней "отражена вековая давность, частично восходящая ко временам русско-византийских договоров Х в." [Итоги и задачи, 31]. Тем самым, рассказ саги о торговой поездке, датируемой 1018 г., из Скандинавии на Русь (в Новгород) с промежуточной остановкой на Готланде вполне отвечает историческим реалиям начала XI в.

Ряд скандинавских источников говорит о наличии в Новгороде варяжской церкви cв. Олава. Прежде всего, это – руническая надпись из Шюсты (в Упланде), сообщающая о некоем Спьяльбуде, который "умер в Хольмгарде в церкви [святого] Олава" [Мельникова 1977а, № 89; Мельникова 1984б, 131]. Кроме того, в житии св. Олава, принадлежащем архиепископу Эйстейну, в "Древненорвежской книге проповедей", в "Легендарной саге" и в версии "Отдельной саги" по "Книге с Плоского острова" описывается чудо иконы св. Олава [Acta, 142; Passio, 89; Homil., 124; Leg. s., k. 117; Ó. s. H. Flat. (Flat., II, 507)], принадлежащее к посмертным чудесам святого:

В некоем городе Русции, который называется Хольмегардер, вдруг случился такой пожар, что, казалось, городу угрожает полное уничтожение. Его жители, лишившись от чрезмерного страха самообладания, толпами стекаются к некоему латинскому священнику по имени Стефан, который там же служил в церкви Блаженного Олава. Они надеются в такой крайней нужде воспользоваться помощью блаженного мученика и проверить наверняка то, что они узнали о нем по слухам. Священник же, нисколько не медля, идет навстречу их пожеланиям, берет в руки его образ и выставляет его против огня. И вот, и огонь не распространяется дальше, и прочая часть города освобождается от пожара [Acta, 142] (26).

Два латинских и три древнескандинавских текста практически тождественны. Несколько сокращен по сравнению с остальными вариантами текст "Легендарной саги" (в ней отсутствует мотивировка обращения людей к священнику церкви св. Олава). Для нас этот мотив важен тем, что он содержит указание на существование в Новгороде церкви св. Олава.

Летописи отмечают существование варяжской церкви (или церквей) в Новгороде, но без имени патрона (27). Так, Новгородская летопись под 1152 г. сообщает о пожаре "въ сред Търгу", в котором "церквии съгоре 8, а 9-я Варязьская" [НПЛ, 29], под 1181 г. – что "зажьжена бысть церкы от грома Варязьская на Търговищи" [Там же, 37], под 1217 г. – что "въ Варязьскои божници изгоре товаръ вьсь варязьскыи бещисла" [Там же, 57], а под 1311 г. – что церквей "каменых 6 огоре, 7-я Варяжьская" [Там же, 93]. Анализ более поздних источников (древней скры новгородского двора, латинской и немецкой редакций договора 1270 г. и летописей) приводит исследователей к выводу о существовании в Новгороде с конца XII в. двух торговых иноземных дворов: немецкого с церковью Св. Петра и готского с церковью Св. Олава [Бережков 1879, 61]. Е. А. Рыбина на основании совокупного рассмотрения повести о новгородском посаднике Добрыне и целого комплекса разнообразных письменных сообщений заключает, что "Готский двор с церковью св. Олафа на нем был основан в Новгороде не позднее первого десятилетия XII в." [Рыбина 1978а, 79-85].

Если согласиться с принятой в науке датировкой рунической надписи из Шюсты 90-ми годами XI в., равно как и с таким прочтением этой надписи (О. фон Фрисен, Е. А. Мельникова), что Спьяльбуд "умер в Хольмгарде в церкви Олава" (а не "в дружине Олава", как полагал С. Бюгге, или "при путешествии Олава в Грецию", как читал это место Р. Дюбек) (28), то получается, что скандинавские источники дают еще более раннюю датировку основания церкви св. Олава в Новгороде, ибо церковь в таком случае должна была быть построена "между 1030 г. (смерть Олава Харальдссона) и 90-ми годами XI в." [Мельникова 1974, 177] (29). Однако строгая аргументированность вывода Е.А. Рыбиной о том, что церковь св. Олава на Готском дворе строилась в годы жизни посадника Добрыни, т. е. в начале XII или на рубеже XI-XII вв. [Рыбина 1986, 19], ставит под сомнение либо датировку камня из Шюсты, либо предложенное О. фон Фрисеном прочтение высеченной на нем надписи.

Существование скандинавского купеческого двора в Новгороде указывает на то, что к XII в. торговые связи Руси и Скандинавии носили в известной мере постоянный, регламентированный характер. Исследователи внешней торговли Древней Руси отмечают, что, "как ни скудны источники, они позволяют заключить, что уже в ту далекую пору складывались относительно устойчивые системы межгосударственных торговых союзов" [Новосельцев, Пашуто 1967, 108] (30). Письменные памятники фиксируют отдельные нарушения торговых соглашений. Новгородская первая летопись под 1134 г. отмечает, что "рубоша новгородць за моремь въ Дони (в Дании. – Т. Д.)" [НПЛ, 23]. А под 1188 г. – что "рубоша новгородьце Варязи на Гътехъ" [Там же, 39]; в ответ на это Новгород разорвал торговый мир: "не пустиша из Новагорода своихъ ни единого мужа за море, ни съла въдаша Варягомъ, нъ пустиша я без мира" [Там же].

Аналогичное свидетельство содержится в "Гнилой коже", где рассказывается о немирье "между Свейном, сыном Альвивы, и конунгом Ярицлейвом (Ярославом Мудрым. – Т. Д.), так как конунг Ярицлейв считал, что норвежцы изменили конунгу Олаву Святому, и некоторое время не было между ними торгового мира". Поэтому, отправляясь по Восточному пути (здесь – на Русь), богатые купцы Карл и Бьёрн сочли свою поездку "небезопасной". Действительно, когда они приплыли в Восточное государство (на Русь) и остановились в большом торговом городе, жители, узнав, что они – норвежцы, не захотели с ними торговать и "собирались на них напасть. И когда Карл увидел, что положение осложняется, то сказал он местным жителям: Это было бы смело и дерзко, вместо конунга вашего, оскорблять иноземных людей и бить". Карл отправился к конунгу Ярицлейву, сидевшему, по саге, в Новгороде, но тот "велел схватить его и тотчас заковать, и так было сделано". Освободил Ярицлейв Карла лишь по совету жившего у него при дворе Магнуса, сына Олава Харальдссона [Msk., 3-4] (31). События, о которых повествуется в саге, относятся ко второй трети XI в. (после смерти Олава в 1030 г.). Для нас крайне важно здесь отражение того факта, что торговля к этому времени находилась в государственном вéдении. Сообщение саги, стало быть, находится в соответствии с тем выводом, что Древнерусское государство с момента своего образования взяло на себя руководство внешней торговлей и ее юридическую защиту [Новосельцев, Пашуто 1967, 82].

ОГЛАВЛЕНИЕ